Правда ведь — чудесное, позитивное, жизнеутверждающее преображение?
Удержи эту мысль, недвусмысленное чувство благотворного совершенства.
А теперь пойми с тем же рвением, с той же ясностью уязвимого продолжения себя на столе, точно бабочка, высвобожденная из костяного кокона, что хирургическая машина сломана, все окна и двери операционного театра открыты настежь, а за ними — серое грязное небо, резкие порывы ветра несут внутрь песок и птичий помет, мельчайшую пыль из грязных двигателей, вирусы и бактерии, грибки и паразиты, омерзительные обломки растений и гравий валятся в комнату как дробь. А теперь, когда паучьи лапы машины разглаживают и теребят заикающуюся сущность твоего тела, все запчасти и медицинские инструменты улетают в воронку воющих ветров, но влетают голодные чайки и вползают плотоядные муравьи. Чистые, блестящие части тебя покрываются грязью, их клюют, в них откладывают яйца, чтобы вырастить слепых личинок или просто сожрать на месте, — но ты живешь. Ты живешь и продолжаешь думать и знать, что происходит. Чувствуешь, как сложный узор твоего «я» растворяется, будто ты — гусеница в коконе. Тебе соврали в детстве: личинка не становится ангелом. Она тает и умирает, и из этого зловонного бульона рождается новое животное. Метаморфоз — не переселение душ, а переработка мяса.
На операционном столе ты исчезаешь. Этого человека больше нет — все цвета и краски, богатство истории и жизни, все привычки, познания и планы.
Их.
Больше.
Нет.
Я чувствую подтверждение в уменьшившейся тревожности Загрея, отзвуке его удвоения в моей голове. Я падаю.
Я думаю, что можно было это предвидеть. Почему я не задал больше вопросов? Может, инфекция Загрея — незаметная микробная опрометчивость? Coccidioides immitis
[37]наверняка или что-то вроде: головные боли, белые слезы и ошибки суждения. Прямо влияет, конечно, лишь на этот инстанс, но поток симпатических гормональных выбросов доведет дело до конца во всех остальных телах. Очень умно. Очень в духе Z. Спасибо, Z. Иди в жопу, Z.
Я могу тут умереть. Мои мысли путаются, и я забываю мелочи от боли.
О фа ла! Сейчас я, наверное, потеряю сознание. И что тогда делать?
Я уже пытался тебе сказать: я не такой, как ты. То, что есть я, не работает так, как работаешь ты.
Что с того, что я не могу вспомнить вчера? Что теряю память своих прежних личностей? Что с того? Думаешь, за все время своей жизни я никогда о таком не думал? Кто я? Заблудшая овечка? Театральный злодей или персонаж комикса, вечно пораженный детскими трехцветными схемами гроссмейстеров, чьи замыслы были бы очевидны любому сколько-нибудь внимательному читателю?
Что я буду делать?
Я — Гномон, иногда именуемый Разящим Ангелом, изредка — Последним Бастионом. Я буду жить вечно в черепе следующей вселенной, а потом еще одной, и еще, пока вокруг меня не накопится вселенных без счета, и, может быть, рано или поздно я придумаю более простой способ решить эту проблему, либо в конечном итоге следующая вселенная просто увидит, как я стою в облачении из шкур и костей прежних, поймет намек и пойдет в жопу.
И что ты будешь делать?
Голос с поцарапанной пластинки
Выйти из Гномона — это как вынырнуть из бассейна с медом. Сквозь сладкую линзу я вижу собственное тело в обезвоженном золоте, но клейкая стена непреодолима. Одно лишь касание другого разума затыкает мне рот. Он огромен. Я — личинка, рвущаяся на волю из одной-единственной шестиугольной соты, но улей затопило, и поток меда заполняет проходы, где должен быть воздух, меда из неземных цветов и запахов, для которых у нас нет названий. Я рвусь вверх и бью ножками, крылышки ломаются и отрываются от панциря, оказавшись в слишком густой для их новорожденной хрупкости среде. И пока они опускаются в янтарную глубь, я бью ножками, спасая свою жизнь.
Гномону плевать, что будет уничтожено. Он все сделает, абсолютно все, чтобы добиться желанной цели. Это самое могучее существо, которое я создала у себя в голове, его переполняет неукротимая решимость. Нужно следить, чтобы он не учудил чего-то слишком разрушительного. Мне и так бед хватает. Похоже, мне грозят повреждения мозга, если я буду и дальше сопротивляться. Такое происходит, когда кто-то пытается выкрутить из себя Джона Генри против дознавательной машины.
Мы с мужем любили петь эту песенку. Знаешь ее?
У богача был бур паровой,
Король он ни дать ни взять!
Джон Генри пробил полсотни миль,
А бур тот — лишь сорок пять!
Да, бур — только сорок пять.
Обожаю эту песенку. Как вспомню слова, сразу пою, хотя бы себе под нос. Пою, когда взбираюсь по приставной лесенке, чтобы поставить на верхнюю полку старый выцветший томик в мягком переплете. На этот раз я не могу петь, потому что меня лишили доступа к собственному рту, но я слышу, как некий обладатель очень паршивого голоса снова и снова пытается выговорить слово, в котором много «м» и «н». Мономания. Мнемоника. Ноумен. Ужасный звук. Пусть он замолчит. Звучит так, будто он страдает афазией. Нелепо.
Я слышу своими ушами.
То есть я снова подключена к своему телу. Они меня вернули.
А потом — да, знаю этот голос. Не этот шамкающий, мычащий, унылый, а настоящий — чистый и внятный.
Это я. Это я пою.
Мерзкий, ужасный винегрет звуков: это я пою.
На экранах я вижу собственное лицо, заплаканное, и вижу слова, в которые не хочу верить и даже понимать.
Музыка во мне сломалась.
И в другой комнате я слышу, как они говорят: «У нее было музыкальное дарование».
У нее было музыкальное дарование, но больше его нет.
Это Гномон сделал, чтобы освободить под себя место? Это его тоннель сквозь время? Через мою музыку? Может, выбор был — музыка либо та часть, которая отвечает за сердцебиение. Тут осталось не так много места. Они думают, то был инсульт, но во многом это не так, просто такое происходит, когда пространство в мозгу заканчивается. Я слишком много всего переиначила; нижние уровни должны заниматься работой тела, но я, кажется, их слегка перегрузила.
Сильно перегрузила.
Да и зачем вообще Гномон? К чему здесь такой грубый инструмент? Он во всем — засунул пальцы и побеги; кажется, будто он тут с самого начала, но он вроде новый, подсаженный, просто сделан так, чтобы казаться частью набора. Я его на ходу придумала? Зачем?
Проверка. Проверка. Кириакос, Афинаида, Берихун. Банкир, алхимичка, художник. И я — библиотекарша. Все на месте, все в порядке. Четыре лика Дианы вертятся и вертятся, чтобы ни к одному из них не удалось прикоснуться.
