Малость побазлав, решили перейти к современной политике. Изрядно поддатые, спорили о том, как точно построить вопрос. Наконец, выработали общий вопрос: «Кто будет править нашей страной в ближайшие годы?» И блюдце закрутилось. Пашка шевелил губами, тихо произнося буквы, решив, видимо, не путать друзей. Но, крутанувшись всего ничего, блюдце остановилось. «Ничего не понимаю, – сказал Гутт, – всего три согласные. Так не бывает. Давай еще раз». Все почему-то ждали фамилию Громыко и согласились на повтор. Но блюдце упорно называло три согласные буквы. «Да ты произнеси их вслух», – потребовал муж-рогоносец, желавший всюду правды. Блюдце снова задвигалось, а Гутт повторял буквы: «Ка, гэ, бэ. Ну и что?» И вдруг заорал: «КГБ, что ли?!» Мы замерли. И тогда самый вдумчивый и рассудительный, будущий доктор искусствоведения и профессор Мишка Алленов, сказал, немного растягивая слова: «Но этого не может быть. Не может быть по определению. Во-первых, мы просили имя, во-вторых, организация не может править, она должна быть персонифицирована». Я не удержался, чтобы не встрять: «А партия?» Мишка был хорошим спорщиком: «Там всегда были вожди. И Ленин, и Сталин, и Хрущёв, и Брежнев… А КГБ – нечто неопределенное, да и страшновато звучит». Надо сказать, что никому из нас с органами напрямую сталкиваться не приходилось, хотя весь тамиздат – от «Архипелага ГУЛАГ», «Круга Первого», «Колымских рассказов» до «Крутого маршрута» – был читан и перечитан. Даже решили, что Евгения Гинзбург лучше Аксёнова, что Аксёнов может гордиться своей матерью. Такая уж была в те годы советская интеллигенция.
Появление американца
В следующем году на смену Брежневу пришел председатель Комитета госбезопасности Андропов. Он стал Генеральным секретарем партии. Сразу ничего не изменилось. Хотя пошли разговоры, что Андропов хочет избавить страну от фальшивых речей, что на вопрос помощников, к каким идеям им надо на новом этапе обращаться, он завел их в свою библиотеку за кабинетом, показал стеллажи, уставленные собранием сочинений Ленина, и сказал: «Здесь все написано. Мне к этому нечего добавить». Это должно было означать скромность нового властителя. Разумеется, о гадании мы помнили, но все говорили, что в отличие от КПСС КГБ знает реальное положение в стране. И это хорошо. Говорили, что Андропов приказал устраивать чекистские рейды по ресторанам и саунам, отлавливая там чиновников, развлекающихся в рабочее время. Это тоже как бы хорошо говорило о новом начальнике.
Но интеллигентская кухонная жизнь продолжалась своим чередом. Гости, пьянки, песни. Как-то подруга жены Таня Никольская, вышедшая замуж за польского астрофизика Ромку Юшкевича, пришла в гости с мужем и его американским коллегой Тони Рутманом. Пришедшие принесли хорошую заморскую выпивку типа виски и джина. И пошел сумбурный как всегда разговор, говорили на гуманитарные темы, поскольку астрофизика была для нас с женой абсолютной черной дырой. Татьяна, конечно, сказала, что я давно пишу прозу, но что меня пока не печатают.
Тони тут же сказал, что он тоже пишет прозу, фантастику, в духе Роберта Шекли. Но тоже еще не печатал. Как я понимал, у нас были разные причины непечатания. Тони сказал, что ему приходилось помогать русским друзьям. Он даже фиктивно женился на одной русской девушке, чтобы она могла в Америку уехать. Его же бабушка и дедушка уехали в США из Одессы. «О чем пишешь?» – спросил Тони. Говорил хорошо, но акцент был очевидный.
Я только что (1983) закончил роман-сказку на 14 п.л., вполне приключенческую, в итоге получившую название «Победитель крыс» (по совету младшего брата). А вначале называлась «Болезнь и выздоровление» – о том, как заболевшему мальчику по имени Борис (так во многих моих ранних повестях звался мой alter ego) в бреду чудится крысиное царство, с которым он вступает в борьбу. Выздоровление сопряжено было с победой. Победив в сказочном мире крысиное царство, он выздоравливает в реальном мире. Тони, мгновенно, видимо, просчитав, как книгу можно подать на Западе, предложил мне передать рукопись, а он ее переправит на Запад, где она с гарантией будет опубликована. Я твердо отказался, чем немало его удивил.
Хотя ни одно советское издательство роман не брало. А во внутренней рецензии в издательстве «Молодая гвардия» известный создатель фантастических сказок про девочку Алису Кир Булычёв начал свой текст так: «По моему объективному мнению…» Так вот, по его объективному мнению, роман был написан автором для диссидентских друзей, чтобы читать его перед камином за бутылкой джина таким же, как он, врагам советской власти. Странное у него было представление о наших полунищих квартирах, где о каминах даже никто не думал. После такого отзыва редактор издательства попросил меня срочно забрать рукопись: мало ли что! Потом я отправил роман на конкурс в странной неопытности, что, как в сказках, выигрывает лучший, а не знакомый. Долго в это верил. Чтобы открыть незнакомое имя, надо иметь смелость мысли. А где она? Я помню, как в «Дружбе народов» два моих рассказа, уже прошедших все инстанции (так что редаппарат меня уже поздравлял) были остановлены и возвращены автору (то есть мне) на последней инстанции. Это было сделано аккуратным маленьким тихо и ласково полуулыбающиммся армянином Тер-Акопяном, кажется, заместителем главного редактора. У него было два соображения, что, во-первых, он совсем меня не знает, а во– вторых, пишу я про интеллигенцию, и он не понимает, зачем я все это пишу. Никому не интересный предмет. И ведь ни одного моего текста не пропустил, хотя раз пять отдел прозы подавал мои тексты, написала на мои рассказы хвалебную рецензию А. С. Берзер. Но Тер-Акопян был тверд, как сухие армянские горы, где давно не было дождей.
Почему не хотел публикации на Западе? Нисколько не осуждая тех, кто печатался в другой стране – от Декарта и Спинозы до Гроссмана и Солженицына. У них были, как им казалось, сверхидеи, которые могут изменить мир. Мир я менять не хотел, понимая, что от моего слова, как и от слова вышеназванных, это не зависит. Разговор же о человеческой судьбе не является интересом разных разведок. Потому что писал не для спецслужб – наших и тамошних. Мои тексты были текстами – не советскими и не антисоветскими. Они ни на кого не были рассчитаны, и я не хотел, чтобы их понимали и принимали не по моей программе. Это были рассказы о жизни, достаточно острые, чтобы их не печатали здесь, но никогда сознательно политически не заостренные. Просто в режиме, конгруэнтном тоталитарному, всякая независимость воспринимается как «вражеская вылазка». Но мир в XX в. был уже устроен так, что не ангажированная литература, попав в другую систему, поневоле начинала казаться ангажированной. Назвать это сознательным аутсайдерством? Возможно. Во всяком случае, когда кончилось прямое противостояние людодерству и людоедству (тогда выбор был очевиден), принимать чью-либо сторону казалось мелким и неприличным, а результат такого выбора – скоропортящимся продуктом. Все же чувство независимости и собственного достоинства хоть и усложняет жизнь, позволяет быть верным себе. И других грехов хватает – отношения с женщинами, друзьями, детьми…
Об этих грехах и писал. Но ГБ недаром назывались внутренними органами, они лезли туда, где их быть не должно было. Лезли в частную жизнь, выталкивая законопослушных людей в оппозицию. А поскольку судьба человека складывается на пересечении разных линий, в том числе исторических и современных властных, писатель не может их не касаться. Впрочем, даже описания природы, в которую сбежали Пришвин и Паустовский, при желании можно было воспринять как антисоветский выпад. Ходил в те времена анекдот: почему опасны неуправляемые ассоциации? А что это такое? Ну, к примеру, смотрите вы на красивый пейзаж, а сами думаете: «А начальство-то наше говно». Похоже, что моя проза шла по схеме неуправляемых ассоциаций.
