Поэтому ни жена, ни я не испугались. Даже некий азарт проснулся, как в детской игре в казаки-разбойники. Только было непонятно, кто казаки, а кто разбойники. Самое ужасное, что казалось, что никто. Просто адреналину добавлялось. Я иду к автобусу, по нашей боковой улочке за мной едет милицейская машина. Так повторяется не раз. Как-то я спросил, почему мне такая честь, что милиция провожает меня от дома до автобуса. «А вы знаете, – сказал один из двух, – в наших переулках хулиганья много. Всякое может случиться. А ведь наша задача беречь покой советских граждан. Вы ведь советский гражданин?» Я согласился: «А кто же еще?» Он мне улыбнулся: «Ну вот видите!..»
Самое забавное, для меня, во всяком случае, произошло в начале лета 1984 г., когда мы с моей первой женой собирались на дачу. Я вышел из дому в джинсах, рубашке навыпуск, с холщевой сумкой через плечо. И шел от дома к трамвайной остановке. И вдруг на этой узенькой тропке передо мной возник высокий и широкоплечий милиционер, поднял руку и сказал вежливо: «У меня к вам вопрос. Вы здесь проживаете?» Я ответил: «Да». «И прописаны здесь?» «Да». «А вы могли бы паспорт предъявить?» Самое удивительное, что паспорт у меня был с собой, никогда постоянно не носил, а тут шел в какую-то официальную контору и взял с собой. «Пожалуйста», – и с чувством идиотической гордости я протянул свою «краснокожую паспортину». Мент внимательно пролистал документ, потом козырнул и вернул его мне, добавив: «А может, и впрямь вам лучше уехать в свою Америку, чтобы к вам никто не приставал». Я передернул плечами: «Америка вовсе не моя». Мент ответил: «Ну как знаете. Сердечно советую». Я ничего не сказал (говорить было нечего) и пошел к трамваю.
А через пару недель мы уехали на дачу до начала сентября.
Снова Новый год
Почему-то на Новый 1984 год мы решили собрать много народу. Конечно, американцев, или «штатников», как называла их подруга жены, мы не могли не позвать. Новогоднюю ночь все же приятнее проводить в семейной обстановке среди друзей. И семьи уже этой нет, уже четверть века, как с женой в разводе, осталась душевная тяжесть от какого-то неправильного устроения жизни и своей сомнительной роли в этом устроении. Тем нелепее кажется, что каких-то малоизвестных мне людей, с которыми меня ничего не связывало, кроме двух-трех вечерних посиделок, я называл своими друзьями. Не только с тех пор не переписываемся, даже не помню их. Честно сказать, от американцев мы ждали заморских напитков типа джина, виски, ликера. Они привезли довольно много бутылок, вывалили на стол несколько банок красной и черной икры, кусок балыка и несколько подносов нарезанной и упакованной семги. Такой упаковки мы раньше не видели. Были они оживлены и веселы с мороза. С ними неожиданно для нас пришло еще двое молодых парней тоже лет тридцати, как-то похожих друг на друга. Они внесли огромные букеты цветов, словно и не зимнее время было.
Тони еще втащил из прихожей коробку с елочными игрушками. Со смехом пришедшие пятеро иностранцев начали наряжать елку. Двух новеньких поначалу мы тоже сочли американцами. Ввалились московские приятели в новогодних масках, со скабрезными шуточками: «Красная шапочка, ты куда собралась? На елочку?» «Нет, на палочку!» Пришла с певцом Семёном недавно родившая пышнотелая Катерина, оставив ревнивого мужа с маленькой дочкой. «Спать уложит, усыпит, и придет», – сказала она о муже. И пошла к зеркалу укладывать пышные волосы. «Ох, Катерина, – сказал невысокий усатый художник по прозвищу Джеб. – Добалуешься!» И обернулся к американцам: «Гляжу, американского полка прибыло! Меня Джеб зовут. Тони и Грегора знаю, на Тину все мы облизываемся. А вы оба кто? Да я не спрашиваю, кому служите. Понятно, что ЦРУ. Зовут-то как?» Тот, у которого костюм был потемнее, протянул руку и назвался: «Игорь». Второй в костюме посветлее тоже представился: «Анатолий». Джеб охнул: «Так вы не американы?» Тут и мы все подгребли. «Да нет, – охотно объяснил Грегор, – они русские, как и вы. Тоже творят что-то и тоже советскую власть не принимают. Мы с ними вчера на улице познакомились. Потом в ресторане сидели. Настоящие антисоветчики». Мне стало как-то не по себе. «Это они зря, – сказал, – продолжая ерничать Джеб, – мы-то тут собрались все советские люди и без советской власти никуда!» Пашка Гутт, высокий человек с сильными руками, работавший с металлом, взял Грегора за плечо и вывел его на кухню, где посадил на табурет и сказал: «У нас не принято приводить в чужой дом случайных людей, незнакомцев, в сущности». Грегор побледнел и смутился: «Я не подумал. Но, поверь, они хорошие ребята».
Потом тем не менее сели за стол, принялись пить, есть, петь песни. Отчего-то, однако, мне было не по себе. Возможно, от слов Тони: «У тебя движение какое-то с твоей книгой есть?» Неожиданно любившая поговорить моя первая жена Мила довольно резко сказала: «А тебе что за дело? ЦРУ интересуется?» Тони вздрогнул. «Милка, да ты что!» Я ответил спокойно: «Было две рецензии. Одна хорошая, другая ругательная. Это был тормоз, но полгода как вторую переписали на позитивную. Хотя все равно движения пока нет». Дело в том, что проза очень долго гуляла по журналам – рецензии были более чем положительные, да и имена более чем уважаемые: Виктор Розов, Симон Соловейчик, Анна Берзер… Были и отрицательные, как понятно. Я уже поминал Кира Булычёва по поводу романа-сказки. А тут о повести «Два дома», повести о детстве мальчика, написал внутреннюю рецензию некий поэт Алексей Прийма, обвиняя меня, что, очевидно, я подражаю прозе Серебряного века, что несовместимо с принципами социалистического реализма и что этой прозой вполне могут заинтересоваться соответствующие органы, а для советского журнала такие тексты абсолютно неприемлемы. Честно сказать, из прозы Серебряного века я читал тогда разве что Ивана Бунина да Леонида Андреева. Все остальное я прочитал много позже. Но удар был грамотный. Московский журнал на букву «З» сделал вид, что испугался. Хотя, наверно, руководители этого печатного органа понимали, кому дают рукопись на отзыв. Я шутил тогда, что по объему рецензии уже превышают объем повести. Мне уже было тридцать восемь, а движения никакого. И тогда друг отца Николай Семенович Евдокимов предложил подать рукопись в издательство «Советский писатель», сам написал первую рецензию. Вторую по его просьбе написал Всеволод Сурганов. Сначала ругательную, потом исправил ее по настоянию Евдокимова. И рукопись потихоньку поехала.
Игорь и Анатолий наклонились ко мне почти одновременно: «Небось, Софье Власьевне достается? Такое же надо распространять…» Я и вправду был удивлен: «А кто такая эта Софья Власьевна?» Они почти хором воскликнули: «Ты что, не знаешь? Так же все нормальные люди советскую власть называют». Я пожал плечами: «Не знаю». Пашка Гутт привстал: «Да чего вы к Володьке пристали? У него покойная бабушка все же член партии с 1903 года». Разговор ушел в сторону. Только Тони, в очередной раз отвергнутый Тиной, вдруг шепнул мне на ухо: «Если что надо будет, ты мне скажи. Что-нибудь придумаем». Я сказал: «Тони, отстань, мы уже с тобой об этом говорили». Курили, выпивали, окурки гасили прямо в пустеющие блюдца из-под салата. Стоял запах смеси дыма, перегара и еды. И разговор уехал от литературы к буриме, песням под гитару, анекдотам, шарадам. Моя жена Мила была одна из лучших гитаристок и певиц под гитару, которых я в своей жизни слышал. Но дар свой она являла только в дружеском кругу. Зато когда пела, разговоры замолкали. Молодые люди, Игорь и Анатолий, тоже заткнулись и слушали, при этом умело и как-то очень профессионально наполняли бокалы соседей. Нынешний опыт подсказывает мне сравнение: почти как обслуга на светских приемах. Пили и пели часов до четырех утра. Потом кто-то остался ночевать, но американцы и их новые русские знакомые уехали на вызванных такси. Московские друзья расположились кто где. Молодую мать Катерину увез на машине ее муж.
