Так вот, идя из школы и поднявшись на площадку первого этажа, я почти всегда видел Владика, который стоял там в пижаме и стоптанных тапках. Он курил «Беломор», жуя мундштук папиросы. Он всегда хватал меня за плечо и радостно улыбаясь, спрашивал: «Борька, слышал последний анекдот? У армянского радио спросили: “Сможет ли женщина выдержать одиннадцатиметровый?” Ты ж понимаешь, что тут речь не о пенальти. И армянское радио ответило: “Сможет. Если такой найдется”. Ловко придумали, а?» – и он смеялся, немного брызгая слюной от удовольствия. Я поднимался к себе на третий этаж, переваривая информацию. Я вроде понимал, что он имел в виду, но и не очень. Подростковое воображение чудовищно. Я и впрямь решил, что бывают мужчины с пенисами такого размера. Мне теперь иногда кажется, что и он так думал, страдая, что у него обычный. Но это потом выяснилось.
А в следующий раз он ошарашивал меня другим анекдотом, смеясь и немного брызгая слюной: «Послушай, Борька, вчера мне рассказали. У армянского радио спросили: “Можно ли обеременить женщину заботами?”. Армянское радио ответило: “Можно. Но лучше за шкафом!”. А? Как словом-то играют! Понравилось. Но вообще-то могу тебе сказать, что женщина, когда хочет отдаться, отдается в любом месте, причем самая порядочная. Это выше их». Он смотрел на меня своими выпученными базедовыми глазами, голубоватыми и слегка водянистыми.
Воскресными летними днями (суббота тогда была рабочим днем) соседи мужского пола грудились во дворе за шахматными досками под липами. Переживали матч Михаила Ботвинника и Василия Смыслова, разбирали их партии. Радовались, что мировая шахматная корона все равно останется в Советском Союзе. Владик играл со всеми, играл неплохо, но чаще проигрывал. Мне проигрывал, поэтому относился с уважением и болтал со мной: «Знаешь, жена Смыслова говорила, что она кормила своего Васю во время матча рыбой, треской, чтобы было больше фосфора. А слышал, Борька, как мужик приходит к врачу и говорит, что у него плохо с потенцией. Врач отвечает, что надо побольше рыбы есть, что в ней много фосфора. А мужик отвечает: “Я хочу, чтобы он у меня стоял, а не светился”. Как полагаешь, правильно ответил?» Я неопределенно хмыкал и вспоминал фразочку взрослых девиц с нашего двора, что до женитьбы Владик был «сексуально озабоченным», а после свадьбы и рождения сына стал «сексуально озадаченным». Отвечать было нечего, и мы продолжали играть. Потом его позвала жена, пришло время обедать. «Вот, Борька, – произнес он как хозяин, – не женись. Начнет одна такая тебя понуждать жить по своему времени». Но я-то видел, что хозяйкой была Зина.
Она вышла из подъезда, тихо подошла под липы к играющим и сказала, как-то очень по-женски: «Я же жду».
«Иду, иду!» – вскочил он, и она повлекла его за собой.
Но все равно каждое возвращение из школы сопровождалось для меня встречей с Владиком. Будто он не работал никогда. Однако он работал, где-то за кем-то вел семинары, времени было полно, зарплата маленькая. Но он хохмил: «Все равно всех денег не заработаешь». И рассказывал анекдот, как девушка наутро говорит любовнику: «Да уж, не очень-то. И зарплата у тебя тоже маленькая».
Как-то я пару раз попытался пересказать родителям анекдоты. Они поморщились.
«Ему что, не с кем из взрослых поговорить?» – рассерженно выговорила мама.
С тех пор, когда я рассказывал не совсем приличные анекдоты, отец спрашивал: «Опять Владика Касовского на лестнице встретил?» Я смущался, относиться к Владику стал немного иронически. Потом я женился, уехал, а, как слышал, у них с Зиной родился сын Зигфрид. Он рос на удивление быстро. Строгий дед Рувим выглядел ошеломленным, получив внука с таким немецко-арийским именем. Видно было, что он внука избегал, как-то погружаясь в себя. Но невестку все равно любил, был с ней ласков. А внук был толстый, сильный, с голубыми глазами немного навыкате, но явно глаза не в отца, со щитовидкой всё было в порядке. Он как– то быстро сошелся с окрестной шпаной, вместе с ней приходил бить юных жильцов профессорских домов, и был, пожалуй, самым громким в выкриках «жидовская морда» и «еврей пархатый».
У родителей я бывал еженедельно. Так получилось, что я отловил как-то сына Владика во дворе, усадил на лавочку под липой, где летом раньше играли в шахматы, и сказал: «Тебе не стыдно? Ведь у тебя и дед, и бабка, и родной отец – евреи. Дружки узнают – побить могут. Не опасаешься?» Он с простодушной наглостью посмотрел на меня и сказал презрительно: «А Владик Касовский мне не отец. Он еврей. Мой отец – спортсмен-боксер и зовут его Ростислав Жгутин. Слыхал, небось? Он за меня кому хошь морду набьет. А потом мама у него немка, так что он настоящий ариец. И я тоже». Я оторопел: «Разве твоя мама развелась с Владленом Рувимычем?» Он пожал по-взрослому плечами: «Ей жалко его. Этот еврей каждую ночь ревет как баба и просит ее не уходить. А мамаше старика только жалко. Потому и живем здесь».
Какая-то новая картинка нарисовалась мне. Я был женат и уже нагляделся на разные семейные пары, которые были все несчастливы на свой лад. Но такого еще не встречал. То-то, вспомнил вдруг я, что Зина последние годы ходила, опустив глаза вниз, и только кивала в ответ на приветствия. Оторопело пошел я прочь от юного нациста. Время было уже перестроечное, такие уже начали появляться, по Москве ходили слухи, что бритоголовая шантрапа отмечала на Красной площади день рождения Гитлера. И все равно как-то не верилось, что из тихой еврейской профессорской квартиры мог вылупиться такой гаденыш. Стало страшно.
Войдя в подъезд, сразу увидел на площадке первого этажа Владика, который жевал в зубах беломорину и, увидев меня, сразу привычно возбудился, заулыбался. «Борис, как семейная жизнь? Что-то ты жену сюда не возишь!.. А слышал анекдот? Брежнев распорядился показать ему тот свет, чтобы выбрать местечко получше. Привели его в рай – скучно. В трубы дуют, псалмы поют. Повели в ад, там разные комнатки. В одну заводят, а там Никита Хрущёв с Брижит Бардо сношается. Ну, Брежнев в ад и захотел. Попадает в ад. Сажают его на сковородку и принимаются его филейные части жарить. Он взвыл. Кричит: “Я, как Хрущёв, хочу!” А ему главный черт отвечает: “То, что ты видел, наказание для Брижит Бардо, а не для Хрущёва”. Понял? Женщине заниматься этим делом с плохим мужчиной – сущее наказание».
Он хохотнул заискивающе, так мне теперь показалось. Слушать это было стыдно, мучительно, особенно после рассказа его пасынка (или бастарда, выблядка?). Я кивнул, сделал вид, что спешу, и побежал двумя этажами выше, где жил раньше и где по-прежнему жили мои родители. Но рассказывать им ничего не стал. Как-то увело бы в сторону от наших проблем. А я через пару недель должен был уезжать в Нью-Йорк почти на два года и хотел обсудить, кто и как сможет помочь родителям, пока меня не будет.
Прошло два американских года. Были они разные. Одно было странно: оттуда жизнь в России казалась такой нереальной, почти несуществующей, даже наши политические деятели – маленькими и как бы невзаправдошными, политический выбор России – не имеющим для жизни человечества никакого значения, будто выбор марсиан, а уж отношения мужчин и женщин в России – словно сексуальные игры рыб в гигантском нью-йоркском аквариуме.
Отец выучился посылать мейлы, мы постоянно беседовали. Я ему излагал, как видится Россия из далека. Он призывал меня к реальности, говоря, что свой уголок жизни содержит в себе всю шекспировскую глубину, надо только уметь ее увидеть. Америку я охватить не мог. Несмотря на архитектурную эклектику того же Нью-Йорка, я чувствовал его мощную мелодию, но не мог понять, как она возникает. И все американцы виделись мне эклектичными, но мощными. А когда летел в Калифорнию над Скалистыми горами, то все вестерны ожили во мне. Грубые ребята забрались на край света и построили страну. И выработали они одно важное условие жизни: privacy – прайвэси. Это я в нью-йоркском метро увидел. Это не уединение, как говорит точный перевод, а некое свободное пространство, между одним человеком и другим. Войти в это пространство без насилия невозможно. Оно стало инстинктом западного человека. Вы входите в страшное нью-йоркское метро, толкаться невозможно, от тебя отступают, сохраняя пространство. И так во всем. Никакого российского амикошонства, когда выворачивают себя наизнанку. Это я понял, но знал, что в России все равно все не так. Или не всегда так. Закрытость воспринимается как чуждость, враждебность, и человек эту закрытость всячески маскирует, маскирует свою потребность в свободном пространстве вокруг себя. Будто стесняется этого.
