По мейлу отец через пару месяцев сообщил, что их сосед с первого этажа профессор Рувим Касовский скончался. Было ему уже семьдесят восемь, не молод. Да и детей дорастил вроде бы до самостоятельности. Владику уже стукнуло сорок семь. А его сестре Софе тридцать пять, была она незамужней, посвятив себя уходу за родителями. Через полгода умерла жена Рувима, верная Ида. Я все еще оставался в Нью-Йорке. Но следующий мейл меня не очень удивил. Отец писал, что нашего анекдотчика Владика оставила жена Зина, уехала к другому, забрав сына Зигфрида, что Владик ходит потухший, ни с кем не разговаривает, даже анекдоты перестал рассказывать. И тут вдруг меня пронзило, что его анекдоты – это было тоже своего рода прайвэси: ограждение своей души от посторонних. Жалко его снова стало, но слишком он был далеко, а тут своих дел хватало.
Через два года в марте я вернулся в Москву, почти сразу поехал к родителям. И первое, что увидел, войдя в подъезд, это коляску, а за коляской Софу, пытающуюся скатить коляску по ступенькам. Я быстро подошел, помог ей. Она мне улыбнулась радостно-растерянной улыбкой: «Думала, что совсем засох стебелек, а он, видишь, ожил, зазеленел. Сыну уже два месяца. Кто муж? Он медик. Тебе должен понравиться. Спортивный, не пьет. В больнице работает и преподает в институте». Я позволил себе поцеловать ее в щеку и спросил: «А как Владик? Что с ним?» Она засопела немного: «Ты слышал, что Зина уехала от нас? А Владик снова женился. Собирается к жене переезжать. Но совсем перестал за собой следить. Даже бреется не каждый день. А Зигфрид его умер, неожиданно. Резкое обострение диабета. Ну, я пошла. Гулять с Мишкой надо». Я поднялся к родителям. Когда вечером спускался, то на площадке первого этажа увидел Владика. Он, как всегда, курил «Беломор», который доставать было все труднее. Он действительно изменился. Щеки небритые и как-то обвисшие, выпяченный больше чем раньше кадык, глаза совсем навыкате, животик круглился над тренировочными штанами, в которых он обычно выходил курить. Плечи сутулились.
«Слышал, Борька, мою печаль? – остановил он меня. – Сын мой Зигфрид преставился, – он употребил неожиданно православное слово. – Диабет. И Зина ушла от меня. К какому-то спортсмену. Как женщина ушла, но не переехала. Хотела даже, чтобы он с нами жил. Мол, диабет у сына может излечить. Не излечил. Потом все же уехала. После смерти Зиги. А я снова решил жениться. Хотя знаешь ведь, что хорошее дело браком не назовут. – Он слабо хихикнул. – Моя новая в меру серьезна, прихрамывает, правда, с палочкой ходит. Зато никто не польстится, а то веры женщинам нет. Знаешь анекдот?»
«Ну?»
«Акушерка приходит к роженице.
– Здравствуйте мама. У вас проблемы. Вы родили мальчика с черным цветом кожи, блондина с голубыми раскосыми глазами. Пожалуйста, следующий раз в груповухе будьте осторожнее…
Роженица-то и отвечает:
– Слава Богу, он хоть не гавкает…»
Я криво ухмыльнулся:
– Думаю, не все такие… Да и Зина была нормальной женщиной. Влюбилась – бывает.
– Эх, Борька, рассказывать не буду, что было. Отец-то мой помер из-за ее поведения. Когда своего спортсмена к нам привела жить. Я ей быстро надоел, понимаешь? И Зигфрид мой от него. Она с ним уже открыто хотела жить. Но у него не могла. Мол, квартира у него маленькая. И прописать хотела. Отец еле их выгнал.
Он вдруг заплакал, не выпуская изо рта папиросу. Слезы потекли по щекам. Вид был странный, жалкий, какой-то неприятный и неопрятный. Кое-как я простился и выскочил из подъезда.
Увидел я его через пару месяцев, было начало июня. Он был одет очень неряшливо, брюки мятые, пиджак неглаженый. Его руку держала очень большая женщина, косматая, хоть с правильными чертами лица. В другой руке у нее была палка, на которую она опиралась. Шли они молча, не разговаривая, как люди, у которых нет будущего, все в прошлом.
Вечером снова увидел я его курящего у входа в квартиру. Чтобы не слушать очередного анекдота, сделал вид, что спешу, и мимоходом спросил:
– Как жизнь?
Он шумно вдохнул и ответил без анекдота, хоть и с проснувшимся вдруг еврейским акцентом:
– Разве это жизнь? Это же ужас!
8. О динозавре
Безумие, конечно. Любовь и безумие. А соперник и победитель еще и начальник. И если бы хоть человек… Но, может, ревность, как мальчику Каю, исказила Петру зрение, осколок кривого зеркала попал в глаз. Но нет, он ведь и хорошее, страстное помнил. Например, ее прошлогодний мейл вечером после секса. Она: «Привет, мой неутомимый легионер. Родной мой, счастье мое, я так рада, что ты есть и что я свалилась тебе на голову. Самочувствие прекрасное, но во всем теле такая нега разлита, что делать вообще ничего не хочется. Это не усталость даже, а просто… Я еще не вернулась, я еще там с тобой. Это было прекрасно и совершенно незабываемо. Ты изменил мою жизнь и меня вместе с ней. Я и сейчас чувствую твои руки, твои губы и все остальное… И мурашки бегут по телу. Как быстро день пролетел. И как долго теперь ждать… Сижу и думаю о тебе. Ты только не разлюбляй меня, пожалуйста. Целую, твоя девочка (я ведь твоя девочка? ты же сам говорил)». Он отвечал, стесняясь мужской грубоватости: «Мы, легионеры, всегда были работниками – на ратном поле и в любви». Она отвечала эсэмэской, но будто всем женским естеством: «О да! вчерашние бои тому подтверждение. Вот сейчас только подумала об этом – и привет, готова к новым боям».
А теперь Иринка не отходит от его начальника Глухова, огромного, всегда носящего длинные плащи. Петр был уверен, что тот прячет под плащом хвост динозавра. Конечно, так думать мог только сумасшедший. Откуда бы в наше время динозаврам взяться? Глухов любил после работы по дороге к метро давать Петру указания на завтра, словно чтобы он не уходил из-под его власти. Знал ли он о том, что Иринка была когда-то любовницей Петра? Уже был вечер, горели электрические фонари и реклама. Глухов снял темные очки. Большие его зеленоватые глаза мерцали в электрическом свете. Молча дошли до метро «Смоленская». «Ну что, любишь себя, думаешь, что лучше меня? И все женщины в тебя влюблены?» – вдруг спросил его Глухов. Петр даже ладонь протестующе выставил: «Ты что? Если что и было, то в другой жизни». «А, может, и в этой? Для нашей работы – такие, как ты, не нужны. Нам надо, чтобы люди не за себя, за идею болели. Да что я тебе объясняю! Сам понимаешь». Петр подумал, что у начальника начинается приступ пещерной ярости одинокого зверя, и ему захотелось его утешить. «Димочка, дорогой мой…», – начал было он. Глухов же вдруг махнул рукой: «Ну ладно, что мне с тобой разговаривать! Все равно тебя не переделаешь». Повернулся спиной и стал спускаться по ступенькам в метро. И вдруг вернулся: «Зато у меня женщина, которой у тебя никогда не было и не будет. Она-то мне цену знает. Вот почитай, что она пишет мне». И он протянул Петру письмо своей когтистой лапой.
Петр читал письмо, которое эта женщина всего-то года два назад написала ему, именно это, почти дословно, а теперь повторила вариацию для его начальника: «Привет, мой неутомимый легионер. Родной мой, счастье мое, я так рада, что ты есть и что я свалилась тебе на голову! Я еще не вернулась, я еще там с тобой. Это было прекрасно и совершенно незабываемо. Ты изменил мою жизнь и меня вместе с ней. Ты научил меня многому. По-новому думать, по-новому чувствовать. Прочитала твои заметки о работе. Они меня потрясли. Ты человек Возрождения. Такой широкий и разносторонний. И, как всегда, меня поражает то, что ты отвечаешь на мои вопросы, которые еще толком и не сформировались в моей голове, а только носятся там в виде неоформившейся материи. Сижу и думаю о тебе. Ты только не разлюбляй меня, пожалуйста. Целую, твоя девочка (я ведь твоя девочка? ты же сам говорил)». Это был какой-то пещерный ужас. Он не знал, что сказать Глухову. Тот понял его молчание по-своему. «Понял, что я для нее? А любящие женщины не ошибаются». И пошел прочь, не давая ответить. Даже не повернулся, скрылся в метро, заполз в пещеру. А хвост, казалось Петру, стучал по ступенькам. Или так только ему казалось?
