И, разумеется, как назло, прямо передо мною вырастают (я, правда, на горизонте давно видел что-то темное) копны сена. Полукругом широким стоят, не обежать, и высокие – жуть! Нет другого выхода, вверх лезу. Ноги, руки от усталости скользят, в сене путаются. А мужики уже внизу, тяжело и жарко дышат. Я прямо на сене перед ними раскорякою, такая мишень для вил удобная. И точно. Сзади добегающие еще издали кричат: «Вилами его коли! Ви-илами!» И вот уже мой мужик Марей рукой взмахивает, а в ней трезубые вилы зажаты. Потеряв всякое достоинство и стыда уже больше за трусость не чувствуя, кричу в ужасе: «А-а-а!!!»
Просыпаюсь от сердечного приступа. В висках стучит, сердце колотится. Хорошо, что проснулся, а то так бы и закололи.
11. Построждественский сон
Стою на трамвайной остановке. В Москве. Конец девяностых. Что за улица, что за район – не помню. Не понимаю и то, как сюда попал. Сзади большой серый дом. Окна квартир темные, только лестничные пролеты освещены. Жду трамвай № 27. А его все нет. Вдруг подходит неожиданный № 13. А на трамвайной вывеске такого не значится.
– Куда идет? – спрашиваю.
– А куда надо? – выглядывает блондинистая вагоновожатая.
– На Бориса Галушкина.
– Доедем. Только не по прямой. Маршрут немного другой. Вначале как бы по кругу поедем, потом повернем, куда тебе надо.
Я сажусь. Действительно, метров двадцать едем по прямой, потом рельсовая развилка, сворачиваем направо. Рельсы кажутся старыми, будто в самом начале трамвайного движения положены, дореволюционные какие-то. Сижу напряженно. В окно вижу совсем незнакомые улицы, вроде даже и не московские. Какая-то заводская окраина промышленного городка. Такие окраины видел пару раз в командировках. Бетонные заборы с проломами, куски колючей проволоки валяются. Едем этим жутковатым проулком. И кажется мне, что это хорошо, что без остановок. Уж больно темные фигуры мелькают вдоль трамвайных путей. Проехав переулок, выныриваем на более или менее широкую дорогу, но тоже лишь отдаленно знакомую. Все же широкая. Ну, думаю, здесь-то на первой остановке сойду. Пешком доберусь, расспрошу прохожих и доберусь. Что-то непонятно мне, куда это трамвай едет. На мой-то взгляд, надо бы к моей улице прямо двигаться, а рельсы куда-то налево ведут.
Трамвай встал. Двери как-то неуверенно приоткрылись и тут же стали закрываться, но я уже выскочил. Блондинка мне что-то вслед закричала, но я не услышал. Иду к той улице, что из окна трамвая показалась знакомой. Выхожу на нее. Нет. Не та. Не знаю, что за улица. Не знаю, где я. И понимаю, что район не мой. Но когда-то я там бывал. Кажется, Коптево. Тоже рабочий район. Опять заборы, за ними трубы фабрик, придорожные пивнушки, где гомон и шум. Но лучше мимо них. Серые лица прохожих, даже не лица, а какие– то мятые физиономии, словно страшилки монстров из американских ужастиков. Куда идти, не понимаю. Никак не соображу, как мне из Коптева до Галушкина добраться. А спросить прохожих не решаюсь.
И опять какие-то развилки дорог.
Вдруг рядом со мной оказываются два человека с интеллигентными, но очень нехорошими лицами. Один блондин в синеватом костюме с синим галстуком. Другой носатый брюнет разбойного вида в белом плаще. Один идет справа от меня, другой слева. Как будто мы вместе и должны идти.
– Чего, друг, блуждаем? – говорит блондин.
– Мы тебя выведем, – вторит носатый брюнет.
Дальше идем молча. Один справа, другой слева. Будто я арестован и меня ведут куда-то. Иду и думаю: «Почему 27 трамвая не дождался, а сел на 13?» Понять не могу.
Журнал «Вопросы философии»
12. Иван Фролов, или Человек-эпоха
(Выступление на круглом столе в журнале «Вопросы философии»)
Всякий человек живет в своем времени, обживает его, пристраивается к нему, сопротивляется ему, если хватает сил. Но есть люди, с которыми эпоха – рифмуется, без которых не понять ее глубинный смысл, ее пафос, направленность ее движения. К сожалению, но, как ни странно (хотя к этой странности мы привыкли), только смерть бросает яркий и окончательный свет на жизнь человеческую. Человек умер, и сразу по-другому он видится. И естественно, когда умирает большой человек, то начинаешь думать волей-неволей не только о том, что он значил в твоей жизни, но что вообще он значил в истории. Академик И. Т. Фролов как раз именно тот человек, который безусловно станет вскоре предметом исторического изучения. Это не о каждом можно сказать. Мне кажется, что Иван Тимофеевич – человек, через судьбу которого можно понять эпоху, ту большую эпоху, большую по времени, я уж не говорю – по значительности, которую мы прожили, и попытаться как-то ее определить. Сегодня наша задача (помимо сердечного соболезнования) оставить как можно больше штрихов к его жизни – для будущего историка.
Поразительно, у сколь многих людей жизнь их оказалась связанной с жизнью Фролова. Это не случайно. Мне очень многое объяснила фраза, сказанная им на его собственном семидесятилетии в Институте человека: я первый раз услышал от него так прямо выраженное кредо (хотя, казалось, общался с ним четверть века – по работе, разумеется, – и думал, что понимаю его). Фролов сказал: «Хочешь быть свободным, иди во власть – таково было мое кредо». Я был поражен афористичностью и емкостью фразы, за которой виделась продуманная собственная судьба, план и цель жизни. Ведь если определять всю постхрущёвскую эпоху как эпоху правозащитников и диссидентов, то позицию Ивана Тимофеевича Фролова можно определить как весьма своеобычную форму противостояния дикости и варварству власти, и в этом смысле как некий тип поведения, который вел к перестройке и попытке основанной на разуме демократизации страны. Я попытаюсь обосновать свой тезис.
Начну с того факта, что, став главным редактором, он сменил редколлегию, собрав самых сильных тогда философов – от Ойзермана до Лекторского, Мамардашвили, Митрохина и Зиновьева. Иван Тимофеевич был тот человек, который защищал право на неортодоксальную мысль (причем умело и удачно), для этого он выбрал свою форму защиты, а именно такую, без которой вообще было бы невозможно развитие общества (не забудем, что страх перед плебейским бунтом был тогда в крови у каждого российского интеллигента, поэтому искались пути движения без бунта). Это был способ защиты и отстаивания своей позиции, предложенный еще Христом и работавший во все темные заидеологизированные века, спасая философов и вообще свободную мысль. На вопрос, надо ли платить подать кесарю, Богочеловек попросил показать динарий и, указав на изображенный на монете лик кесаря, «сказал им: итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Лк 20, 25).
По этой формуле себя вел и Фролов. Причем отстаивал он не только свою свободу, но свободу и возможность сравнительно независимого положения многих людей, а главное – дела. Поэтому столько разных людей оказались в орбите его жизни. И здесь все– таки без личного эпизода не обойтись. Я очень долго после аспирантуры ходил без работы – поскольку и Кантор, и беспартийный. О возможности работы в «Вопросах философии» мне сказал М. К. Мамардашвили, но добавил, что решает не он, а Фролов. Надо добавить, что сложность моего трудоустройства была в том, что секретарь МК по идеологии В. Н. Ягодкин дал разносную критику статьям моего отца (К. М. Кантора), опубликованным в «ВФ». Более того, Ягодкин грозился вообще журнал закрыть за эти статьи (еще попал под эту высокопартийную критику Борис Юдин). Так что, прежде чем меня приглашать для беседы, Фролов должен был принять вполне мужское и мужественное решение наплевать на критику вышестоящих инстанций, сделать вид, что и вправду у нас сын за отца не отвечает, а на самом деле ему было приятно взять на работу сына опального. Надо сказать, к этому времени уже стал работать в журнале Б. Г. Юдин. Когда я пришел в «ВФ» (это был январь 1974 г.), Иван Тимофеевич после очень короткой беседы предложил мне какую-то статью отредактировать, на какую-то дать отзыв, и еще я должен был показать свои публикации. Я все сделал – отредактировал, отрецензировал, принес свою статью о Каткове из «Вопросов литературы», сам не очень-то желая идти работать в журнал, хотелось вольной писательской жизни. Но деваться некуда, семью кормить надо – и я прихожу к Фролову, а он говорит: «Все хорошо, все в порядке. Работать можете. Один важный вопрос. Вы член партии?». Я не был членом партии. Я говорю: «Н-нет». «Что же делать?» – сказал он. Я задумался – что же делать, но все-таки стало вдруг как-то обидно, вроде хотел, вроде не хотел, но это были мои колебания. А тут – некая бессмыслица, злая объективность. И тут меня осенило: «Но я член ВЛКСМ». «Слава Богу», – сказал Фролов, и меня зачислили (с 4 февраля того же года). А через два месяца я благополучно вышел из рядов ВЛКСМ по возрасту и никуда больше не вступал. Я хочу сказать, что в «Вопросах философии» – и это поразительный факт – почти половина сотрудников была беспартийной.
