Л. И. Греков. Да нет. Гораздо меньше.
В. К. Кантор. Давайте посчитаем.
Л. И. Греков. Я следил за этим.
Реплика из зала. Теперь хоть знаем, кто в редакции этим занимался. Но плохо следили. Вот сидящие здесь Борис Григорьевич Юдин и Владимир Карлович Кантор не были членами партии, между прочим. Борис вступил потом. А еще Кормер не был. Анатолий Яковлевич Шаров, руководитель отдела критики, тоже не был.
Л. И. Греков. Четыре.
В. К. Кантор. Извините, беспартийным был еще старейший наш сотрудник – Армен Арзаканян. А пять человек из двенадцати научных консультантов – это совсем немало по тем временам.
Л. И. Греков. Но они работали в журнале в разное время.
В. К. Кантор. Да нет, одновременно. И это заслуга Фролова. Было пять беспартийных редакторов, которые вели весьма ответственные разделы журнала – историю зарубежной философии, философию науки, эстетику и этику, современную западную мысль, критику и библиографию. Когда кому-нибудь я говорил, что я сотрудник «Вопросов философии», мне говорили: «Ну вам, как члену партии, я могу нечто рассказать». Я делал постное лицо и слушал. Порой много интересного слышал. Этому спокойному восприятию того, что глубоко не приемлешь, меня, скажем, тоже опять-таки Фролов научил. Раз ты считаешь, что я член партии – считай. Идея была простая. Кесарю то, что кесарю принадлежит, но дальше будем делать то, что мы хотим. А хотели мы делать простые вещи, но принципиально важные. По возможности показать нашим читателям на разных примерах, что человеческая и философская мысль не умерла, не застыла в советских формах, что на Западе мысль развивается, а не остановилась на марксизме. Фролов вводил в научный и общественный оборот темы, о которых до него казалось невозможным говорить в советской философии открыто. Вот мы сделали ритуальный жест, опубликовали важного начальника, а потом, пожалуйста, глобальные проблемы, проблемы общечеловеческие, а не чисто партийные или классовые. Или вдруг круглый стол «Наука и искусство», который мне предложено было вести сразу, как только я попал в журнал (1974). Какое отношение это имело к партийности искусства, народности искусства, критике западного вырождающегося искусства, которые тогда считались важнейшими для советской эстетики темами? Но журнал вольничал, поднимал не те проблемы, которые разрешено было поднимать.
Мои знакомые из литературной среды восхищались независимостью Ивана Тимофеевича, говоря, что только Твардовский и Фролов осмеливаются иметь свою позицию. Некогда ученые– естественники шарахались от философов, видя в философах прежде всего партийных догматиков, мешающих движению живой мысли. Именно Иван Тимофеевич Фролов сумел привлечь на сторону пробуждавшейся философской мысли крупнейших ученых нашей страны. В журнале стали печататься и Капица, и Гинзбург, и Астауров, и Волькенштейн и др. Пришли в журнал и писатели – В. Тендряков, В. Розов, Л. Зорин и др. На мой взгляд, Фролов был из плеяды тех русских людей, которые по-настоящему, сознательно, пытались строить русскую культуру, с ненавистью к халтуре, уважением к профессионализму и с очень широким европейским кругозором. Причем этот европейский кругозор имел для них всегда приоритетное значение. Выросший в советской среде, но воспитанный на европейской науке и отечественной классике Фролов относился к тому типу людей, которых обычно именуют русскими европейцами.
Причем Иван Тимофеевич оставался верен себе, перестав быть главным редактором, своим творчеством инициируя новую проблематику в журнале, а через журнал делая эти темы легальными в широком научном обороте. Как пример могу напомнить одну из его статей, напечатанных еще до перестройки – «О жизни, смерти и бессмертии» («ВФ», 1983. № 1, 2), опубликованную при Семенове. Прохождение этой статьи я хорошо помню, ибо был ее редактором. Надо сказать, В. С. Семёнов очень не хотел печатать эту статью, всячески препятствовал ее публикации, но отказать Ивану Тимофеевичу он все же не мог. Фролов говорил на редколлегии: «Оттого, что кто-то болен и готов умереть, мы что, не должны теперь печатать тексты». Это проглотили, а спустя энное количество времени после выхода в свет статьи – две или три недели – этот человек («товарищ Генеральный секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев» – так, полностью, тогда писали в газетах и произносили с телеэкрана) действительно умер. Дальше получился совершенно гениальный сюрреалистический анекдот (как тому и положено – выросший из реальности быта), о котором я рассказывал не раз друзьям – классическая кухонная история за рюмкой. Семенов вызывает меня к себе и говорит: «Вы слышали? Скончался Генеральный секретарь. Это вы с Фроловым виноваты». Это было и смешно, и жутковато, такое анекдотически-мистическое мышление партийного человека.
Реплика из зала. Серьезно сказал?
В. К. Кантор. Абсолютно всерьез. Это была уже настоящая мистика партийного мышления, когда причину события искали не в реальности, а в том, что кто-то смел как-то не так (т. е. самостоятельно) подумать. Партийная психология была абсолютной силой, ломавшей и данного конкретного человека и любого, этому человеку встретившегося на пути. Вот Фролов был этой силе неподвластен, был сильнее этой безличной силы.
Когда Вадим Рабинович рассуждал – высокопоэтически, конечно, и очень умно – на похоронах Ивана Тимофеевича в Институте человека о том, откуда взялось такое название института, мне показалось, что нечто важное он все же упустил. Я хотел бы добавить одно соображение. Институты человека есть в других европейских странах, но для России появление такого института было равно переосмыслению всей прежней системы ценностей. Вдруг не ВПШ, не международные отношения, не рабочее движение, а некая в глазах тогдашних партократов абстракция – Институт человека. Что это за проблема человека такая? Откуда? Гораздо важнее для них были другие темы, связанные с политической и иной корыстью. Но почему проблема человека возникает? Это не просто человеческое в человеке. Вспомните эпоху, из которой Фролов вырастал – эпоху полной бесчеловечности. И сама идея человека, каждого, не только героя, признанного страной, – каждого простого человека, который-то и есть ценность, была поворотом в общественном сознании. Вот, собственно, в чем была его борьба с въевшимися в душу установками сталинского режима.
Иван Фролов – это резкая антитеза предшествующему режиму – не меньшая, чем Солженицын и Зиновьев. Кстати, именно он, работая у Демичева, сумел поддержать Солженицына. Да, говорили, что он отдает кесарю кесарево. Да, он и вправду ходил в ЦК. Но это было место поселения советских кесарей, которые ожидали услышать определенные ритуальные слова, после чего отпускали на свободную работу, на оброк. Наверно, были у Фролова завистники… Как же, связи, академик, член Политбюро, главный редактор всех важнейших изданий! Впрочем, на то и существует сильный человек, чтоб у его ног копошились всякие «недотыкомки». Но очевидно было, что и поделать с ним ничего нельзя, ибо, как я уже говорил, он нес в себе свой план жизни. И это чувствовалось и вызывало невольное уважение у самых разных людей.
