Отличие Фролова от Солженицына и Зиновьева в том, что он, как это называлось тогда, «соблюдал правила игры», для того чтобы постепенно менять эти правила. И, как он полагал, марксизм опасен не для свободы, а скорее, для партноменклатуры. Не случайно некоторые тексты Маркса оставались не опубликованными и запрещенными к цитированию в СССР. Марксистский пафос свободной личности – то, что привлекало Фролова. Разве плохо было бы утвердить в стране эту идею? Но в конце концов, чего требовали правозащитники? Они требовали соблюдения тех законов, которые имеются, они же не выступали за новые законы. Давайте исполнять те законы, которые есть. Именно это и говорил Фролов. В пределах этой системы четким и твердым исполнением тех норм, которые записаны на бумаге, мы можем многое сделать. И он, действительно, многое сделал. Повторю, это была одна из важнейших форм преодоления тоталитаризма и всех его остатков в ментальности интеллигенции.
О его работах по философии науки надо говорить обстоятельно, но это отдельная тема, и я уверен, что о них не раз еще скажут специалисты. Но вот его тексты по общефилософским проблемам, хотя бы те уже упоминавшиеся статьи о духовном наполнении человеческого бытия в аспекте переживания жизни и смерти, безусловно сохраняют свою актуальность, глубину и, если так можно сказать, изящество в раскрытии проблемы. Считаю, что тексты Фролова – одни из интереснейших на эту тему, из тех, что у нас были. Да, строго говоря, до него эта тема в советской философии и не поднималась. И так во многом. Тем, как он руководил журналом, тем, что там печатал, просто своей позицией – широкой и раскованной – Иван Тимофеевич Фролов создавал атмосферу творчества и, если угодно, свободы. Практически создавал. Поле свободы и поле защиты этой свободы. А философия только и возможна в пространстве свободы, в рамках свободы.
Все, кто ни приходил к нам в журнал, говорили: «Ребята, да у вас оазис. У вас дышать можно, у вас говорить можно, у вас думать можно». Ибо здесь тоже работал принцип, с которым Фролов подходил к любому делу. Он отбирал в сотрудники тех, что способны были к самостоятельной оценке и работе, которые могли читать тексты незашоренно. Причем не было в нем даже малейшего признака ксенофобии – в редакции работали и тесно общались люди самых разных национальностей. Пусть без степеней, но свободнее, раскованнее, грамотнее, чем остепененные вузовские профессора, которые забывали, входя в редакцию, о своей важности, ибо здесь вступал в дело реальный критерий ценности текста – его оригинальность, талант, знание и профессионализм автора.
Далеко не про каждого человека скажешь, что он заслуживает искренней благодарности тех людей, с которыми сталкивался и которые, разумеется, способны на это чувство благодарности. Фролов сделал столько добра окружавшим его людям, что, несмотря на все трения и возникавшие с некоторыми из них взаимонепонимания, у меня нет ни малейшего сомнения в их очистившемся сейчас от мелких недоумений чувстве благодарности к этому выдающемуся человеку. Заканчивая свое выступление, хочу сказать, что мы еще долго будем вспоминать об этой эпохе длиною в четверть века, особенно если она не дай Бог завершится, мы будем помнить, что мы пережили в нашей истории самую свободную эпоху, которая в России была, а одним из создателей этой эпохи был Иван Тимофеевич Фролов. За это и за многое другое ему спасибо.
13. Что-то вроде инициации
(Столкновение с Л. Ф. Ильичёвым)
Так получилось, что по натуре, по жизни, в советское время я воспитал в себе принципиальное аутсайдерство. Никогда никуда не избирался, не лез даже в школьную власть. Мне хватило того, что после первого класса меня назначили в пионерлагере командиром отряда. А потом и в пионерах, и в комсомоле увиливал от всех возможных начальственных постов. Никаких протестных жестов, просто претило. Тут надо добавить биографическую подробность, что моя бабушка была членом партии с 1903 г. По тем временам – редкая птица. И, надо сказать, эта биографическая деталь меня часто выручала. Родители тоже были членами партии. В школе мне очень хотелось поверить в идеи, излагаемые от имени партии. Но уж слишком было большое расхождение между словами и тем, что я видел. Кажется, отношение интеллигенции к этому учреждению выражал анекдот начала 70-х: «Кто такие члены КПСС?» Ответ: «Согласные глухие». Шутку повторяли и партийцы. Это уже дул дух времени… Последний год в аспирантуре меня вынудили собрать документы на вступление в партию. Я собрал, но так и не отнес их в партбюро. Последний шаг не мог себя заставить сделать. И в партию не вступил. Но после аспирантуры партийность взяла меня за горло. На работу беспартийный Кантор не мог устроиться. Так пробродил я от одного учреждения до другого несколько месяцев. И вдруг оказал в главном в стране философском издании.
В журнал «Вопросы философии» в 1974 г. попал по протекции Мераба Мамардашвили, лекции которого я ходил слушать, а потом в послелекционных разговорах он узнал, что я без работы. И отправил в журнал, где сам работал заместителем главного редактора. Но решал не он, а главный, Иван Фролов. Опять же необходимо добавить, что и Мамардашвили, и Фролов учились в университете вместе с моим отцом. Прежде чем взять меня на работу, Иван Фролов предложил мне отредактировать одну статью, написать отзыв на другую и показать свои публикации. В журнале «Вопросы литературы» у меня была большая статья о Михаиле Каткове как трагической фигуре русской истории, совсем не ортодоксальная. Но, видимо, это ему и понравилось. Наконец, меня вызвали в журнал, пригласили в кабинет Главного. Фролов сидел за столом, в углу в кресле сидел Мераб.
Мераб Константинович Мамардашвили
Фролов сказал: «Отзыв хорошо написали, отредактировали тоже нормально, сами писать умеете. Вы нам подходите. Последний вопрос: вы член партии?» Я посмотрел вопросительно на Мераба, тот сквозь темные очки смотрел на свою трубку, вертел ее в руках, начал набивать табаком. И неожиданно я сообразил: «Но я же член ВЛКСМ». Я уже года три не платил взносов, а тут вспомнил, что там состоят до 28 лет. А мне еще 27, а потом меня оттуда никто не выгонял. Я и сказал про комсомольское членство. «Слава Богу!» – воскликнул главный редактор. И я был принят на работу.
Месяца через два случился первый намек на необходимость инициации. Ведь, если разобраться, что такое инициация? Это, когда ты становишься таким, как все, на равных правах вступаешь в стаю. Фролов вызвал меня в кабинет: «Нам разнарядку спустили, дают одно место для вступления в партию. Я хочу, чтобы ты подал бумаги». Это был караул. Получая уже два месяца зарплату, остаться опять без копейки не хотелось. Но в партию еще больше не хотелось. Попробовал отшутиться: «А в какую партию, Иван Тимофеевич?» Он поднял брови: «То есть?» Продолжая свою полушутку, я пробормотал: «Я бы предпочел кадетскую». Он оторопело посмотрел на меня, потом засмеялся: «Ладно, иди». И больше этих вопросов не было.
Но испытание было еще впереди. Назвать ли его инициацией? Не знаю. Судить читателю.
Был такой в советское время политический деятель Леонид Федорович Ильичёв. Говорят, принимал серьезное участие в разгроме выставки в Манеже в 1963 г., потом запретил фильм «Застава Ильича». Остряки хохмили, что на пути фильма встала «застава Ильичева». Человек был весьма важный. В 1958–1961 гг. заведующий Отделом пропаганды и агитации ЦК партии. В 1961–1965 гг. секретарь ЦК КПСС и председатель Идеологической комиссии ЦК КПСС.
