Надо сказать, я-то успокоился еще до выступления Долгова. Приход грозной когорты решил все проблемы, остальное было детали. Самое интересное, что нас нельзя было назвать стаей, стайного инстинкта не было. Мне такое понятие и в голову тогда не приходило. Стайность рождалась на моих глазах, но чуть позже, примерно в начале 80-х, причем вроде и в нашем кругу тоже. Когда я видел, как молодые интеллигентные мальчики, особенно литературоведы, ходили определенными компаниями в сауну – не с тем чтобы погреться, водки попить, девушек потискать – а с тем чтобы завязать контакты, поддержать их и т. п. То есть стая – это вполне прагматическое образование. Волки держатся стаей, чтобы выжить. Дружба поднимается над прагматикой.
Есть замечательная пословица в России: «Не было счастья – несчастье помогло!» Защита начиналась с ощущением грядущего крушения «Титаника», все знали, что он потонет, должен потонуть. Как повторяла в таких случаях мама, прошедшая войну и нахватавшаяся немецких слов: «Zum Grunde gehen». Ожидавшаяся катастрофа, однако, завершилась триумфом. В завершение своей речи, произнеся необходимые замечания, сказав, что диссертация отвечает всем необходимым требованиям, Долгов вдруг, и, кажется, неожиданно для самого себя, воскликнул: «И вообще диссертация заслуживает публикации отдельной книгой. Пусть диссертант поищет издательство, а мы на защите запишем это пожелание в стенограмму». Все замолчали. Такое определение было редкостью, тем более на защите, от которой ожидали краха, провала. Но Мераб понимал необходимость доводить дело до конца, и с места раздался его голос: «Костя, так ты директор издательства “Искусство”, диссертация по эстетике… Так почему бы тебе не заключить с автором договор?» Тут и стало понятно, что слова о книге вырвались у оппонента случайно. Он явно растерялся, ведь совсем неясно, как воспримут книгу, написанную по крамольной диссертации. Как выяснилось уже по выходе книги, понимал он все точно. Известный Михаил Трифонович Иовчук потребовал потом разбирательства книги в Академии общественных наук при ЦК КПСС, где он был хозяином. Он написал и отправил в журнал и другие инстанции двенадцать страниц инвективы, которая, может, и сохранилась в его бумагах, но я запомнил из этого текста только одну фразу: «Кантор замахивается на русскую культуру». Но сейчас речь не об этом. Надо сказать, что Долгов собрался и, как человек мужественный, спокойно ответил: «Пусть приходит завтра ко мне в издательство, составим договор». Так и появилась в результате – через три с небольшим года – моя первая книга: «Русская эстетика второй половины XIX столетия и общественная борьба» (М., 1978).
Дальше была своя история, которая разворачивалась в суете, в звонках жене Миле, что все благополучно, что сейчас ловим машины и едем. Приглашены были все, но члены Ученого совета и оппоненты побоялись: тогда вышел один из очередных полубессмысленных указов, запрещавший банкеты по завершении защиты. Поэтому поехали просто на «дружеский вечер», а присутствие членов Ученого совета придало бы посиделке характер банкета. Хотя поехали не только сотрудники журнала, но немало и тех, что просто пришли, поехал мой научный руководитель Куницын, поехал Мераб. И вот уже когда сидели за столами, выпили по первой рюмке, стало понятно, над чем склонялись во время защиты головы редакционных разбойников и почему раздавались тихие, сразу притушавшиеся взрывы хохота. Поднялся один из старейших (ему было уже за сорок) сотрудников журнала Рейнгольд (Ренька) Садов, вынул из кармана пиджака листок бумажки и, встряхивая редкими волосами, взахлеб прочитал:
Сага о Канторе
На защиту кандидатской диссертации
В нашей серенькой эстетике
Вдруг наметились просветики.
Обнаружил диссертант
О…уительный талант,
Про искусства назначенье
Написал он сочиненье.
Было много …удаков:
Был Белинский, был Катков,
Чернышевский и Платон,
Палиевский и Гапон.
Радикалы, монархисты,
Нимфоманки, онанисты.
Дули все в одну дуду,
Забывая красоту,
Что искусства назначенье —
Социальное служенье,
Что искусство без приказа,
Социального заказа,
Как шампанское без газа,
Как сортир без унитаза.
Кантор-младший парень хваткий
Рассудил все по порядку,
Показал он без прикрас,
Где сортир, где унитаз.
Всех расставил он по полкам,
Всем сумел намылить холку:
Либералам. Прогрессистам,
Русофилам-мазохистам.
Кантор – подлинный эстет:
Верил в промискуитет,
Верил в русского мужчину,
В водку с пивом и общину.
Требовал убрать цензуру,
Чтоб поднять литературу.
Утверждал – всё …уета,
Мир спасает красота!
(А идейную борьбу
Вроде он видал в гробу).
Но потом он испугался,
Как бы кто ни прие…ался.
Стал серьезно размышлять
И при этом поддавать.
* * *
…Как-то после доброй пьянки,
Пробудившись спозаранку,
Рассудил он, что спасет
Только классовый подход.
Маркс и Энгельс, Ленин, Сталин —
Всех он куда надо вставил.
Из партийного решенья
Сделал чудное введенье.
Диссертация готова.
Вот зовет Мераб Долгова.
Собрался большой хурал,
Всё приняли «на ура».
И теперь мы на банкете
Пропиваем перлы эти.
Вот и сагочке конец.
Суки! Где же холодец?!!!
Владимир Кормер, Рейнгольд Садов, Владимир Мудрагей, Борис Юдин
17 октября 1974
Очевидно, до застолья он что-то пошептал моей жене. И после последнего восклицания на два конца стола поставили два больших блюда с холодцом. Произносились тосты, как и принято. Повторять их не буду. Объясню одно: я позволил себе цитирование «Саги» без цензуры, ибо завоевание постсоветского пространства – это внедрение мата в почти официальный и уж во всяком случае в литературный язык. Здесь же все эти слова писались не для эпатажа и пижонства, а просто для разгула и веселья. Пьянка разрасталась, в голове застряли обрывки спора Мамардашвили и Куницына. Георгий Иванович выпил немало, но как здоровый сибиряк оставался в форме, Мераб как всегда почти ничего не пил. «Ну хорошо! – кричал Куницын. – Ленина я тебе отдаю. Но Маркса не отдам! Я за Маркса убить могу!» «Отдашь и Маркса», – спокойно ответил грузин. И, похоже, что победил, потому что через час Георгий Иванович сидел один и угрюмый, подливая себе в стакан и почти не закусывая. На этом ставлю точку.
У португальского драматурга Гильермо Фигейредо была пьеса «Лисы в винограднике», строившаяся на простом противопоставлении. Раб, даже совершивший преступление, не наказывался. Но если преступником сочтут свободного человека, то его по приказу власти бросают в пропасть. И баснописец Эзоп предпочел пропасть рабству.
