Повторю только, что власть, желающая строить идеологическую структуру, должна перестать бороться с плагиатом. Плагиат – это дыхание власти. И расширить свою борьбу с инакомыслием до проверки науки на предмет крамолы. Когда это случится, то опыт нашего поколения тоже пригодится. Ситуация сегодня кажется несладкой, противной-то уж точно. Но если считать, что интеллектуалы, несмотря на длящиеся в течение столетий погромы, расстрелы, сжигание книг, аресты, запрещение работать, все же нужны в конечном счете даже самой злобной власти (пушки, ракеты изобретают ученые, искусство и гуманитарная наука тоже необходимы как ширма – мол, мы тоже относимся к цивилизованному человечеству). Нынешнюю глупость власти они тоже переживут. Тяжело, конечно, как говорил герой «Белого солнца пустыни». Зато перед каждым маячит пропасть, куда бросают свободных людей. Хотя, конечно, не всегда. Но любую эпоху переживает все-таки дух именно этих людей. Поэтому главное – видеть исторический контекст. И понимать преимущество разума перед дикостью.
15. Король Хуан Карлос и философ Хосе
(Из истории философского журнала)
Начну с малоизвестных широкой публике строчек:
Дверь открывается. Входит сосед.
Справа Ортега, а слева Гассет.
Они станут понятнее чуть позже. Я еще их повторю.
Разумеется, испанский король Хуан Карлос и не подозревал, какую роль он сыграл в первой публикации великого испанского мыслителя в журнале «Вопросы философии».
С 10 по 16 мая 1984 г. Советский Союз с официальным визитом посетили король Испании Хуан Карлос I и королева София. Об этом написала газета «Правда». А у меня шла, вернее, я хотел, чтобы пошла статья Хосе Ортеги-и-Гассета. Это должна была быть первая его публикация на русском. Дело в том, что замечательный испанист Инна Тертерян (1933–1986) готовила сборник Ортеги, но издательство трусило, и нужен был прецедент публикации Ортеги в солидном, почти партийном журнале. «Вопросы философии» стоял в журнально-литературном сознании как-то сразу после партийных журналов. Помню, когда в 1985 г. мою книгу прозы рубило издательство «Советский писатель» как несоветскую, мой редактор, тихо улыбаясь, иезуитски оправдывалась: «Да этого не может быть, ведь автор работает в “Вопросах философии”». С Тертерян мы обсудили возможный текст и выбрали самый нейтральный. Важен был факт публикации. Была выбрана статья «Эссе на эстетические темы в форме предисловия».
Теперь надо было поставить статью на редколлегию. Таким правом обладал только член редколлегии, каковым я тогда не был. Вообще, но об этом чуть позже, в журнале очевидно сложилось две почти антагонистические группы – редакция contra редколлегия. Как-то еще при либеральном Иване Фролове, желая протащить один текст, который, конечно, никогда бы не подписал мой заведующий отделом Михаил Федотович Овсянников, я сделал вид, что не нашел его, и подписал статью на редколлегию сам. Но перед ксерокопированием восемнадцати экземпляров по числу членов редколлегии, все статьи просматривал Главный. И вдруг из его кабинета раздался возмущенный возглас, который мне передали потом друзья (я в этот момент курил на улице): «Где этот Кант?! Подать сюда этого Гегеля!» Дело в том, что подпись моя была проста: «ВКант». Скандала не случилось. Фролов был человек отходчивый. Но в ситуации с Ортегой все было гладко. Овсянников уже неделю грипповал. Материалов на редколлегию было мало, и главный редактор Вадим Сергеевич Семёнов велел достать из портфеля все, у кого что есть. И если заведующего отделом по тем или иным причинам нет, то на редколлегию подписывать самим.
Инна Тертерян
Так что мог я безо всяких опасений отправить статью Ортеги на редколлегию. Поскольку и Семёнова в этот день вызвали в ЦК, то на редколлегию статьи пошли сами собой. Была только виза заведующей редакции Тани. Наконец, пришел четверг, наступило три часа, началась редколлегия. Большие люди с любопытством посматривали на меня, предвкушая шикарную идеологическую порку. Редакция приготовилась к защите, распив по этому поводу перед редколлегией пару бутылок водки в местной «стекляшке». Тогда-то и произошел этот замечательный случай. Мы шли разогретые по тротуару, размахивая руками, довольно громко произнося не совсем советские речи. Шедший нам навстречу человек в костюме служащего, «мещанин», по определению Володи Кормера, вдруг отступил с тротуара, пропуская нас. Оглядел, оценил и произнес вслух громко фразу, которую мы все запомнили навсегда: «Ну и компания! Хоть всех сразу в тюрьму можно!» И быстро прошел мимо. Что прохожий имел в виду – пьяный наш вид или речи – мы не поняли. Но гордо решили, что сам наш облик выпадает из привычного для советского режима образа.
Хочу привести здесь строфу из песни своего сына (Дмитрия Кантора), она точна по ощущению времени, точнее, безвременья:
Раз в Стране Чудес,
Там, на грани сна,
Где как гром с небес
Что ни год – война,
Где вокруг тюрьмы
Колокольный звон,
Жили-были мы
Посреди времен.
Живя «посреди времен» (слова удивительно точные, нам казалось, что время в нашем пространстве как-то не присутствует), мы не искали правды, а просто были всегда напряженно готовы к отражению любой пакости. Короче, и к редколлегии мы были готовы – к обороне и нападению. Семёнов открыл редколлегию, сказав: «Сегодня хорошо консультанты поработали. Хороший подбор статей. Одна, конечно, ошибочная. Но всего одна. Мы ее просто быстро отклоняем». «Это о твоей статье, об Ортеге», – шепнул сидевший рядом со мной Толя Шаров. Поднялся Володя Кормер, человек высокого роста, с острыми глазами (в жизни два или три раза встречал такие глаза), которые как-то иронически оглядывали собеседника, так что тому хотелось почему-то оправдываться, и спросил: «Хотелось бы понять, о какой статье речь. Вроде все наши сотрудники работают в журнале давно, все высокой квалификации». Семёнов нахмурился, и фраза вырвалась вполне простонародная: «Будто не понимаете. Пусть Кантор объяснит!» Кормер поднял брови: «Но Кантор никаких статей не отклонял. Нет, не понимаю». Уже хмельной Володя Мудрагей бросил Главному: «А вы объясните! Глядишь – поймем». Кто-то из членов редколлегии, кажется, Владислав Жанович Келле, хоть и истматчик, но человек битый не раз, сказал как бы прощупывающим голосом: «А вы с кем-нибудь, Владимир Карлович, о возможности публиковать Ортегу-и-Гассета советовались?» Сказал вполне доброжелательно. Я поднялся: «Но Михаил Федотович (Овсянников) болен. А статью принесла очень известная латиноамериканистка, Тертерян Инна Артуровна. Она не только в ИМЛИ работает и доктор наук, но член Испанской королевской академии литературы и языка. Это уже знак качества». «Вот именно, – пробурчал Борис Юдин. – Для нас-то все ясно. Но если кто другой не понимает…» Семёнов вспыхнул: «А вы не дерзите! Речь не о Тертерян, а об испанце. Ведь не случайно его до сих пор у нас не печатали и не печатают. Почему мы должны начать?» Иван Фролов, не желая терять лица, но и не желая встревать в эту сомнительную баталию, встал из-за стола и вышел за дверь. Мой второй шеф (надо сказать, я был своего рода «слугой двух господ»: на мне висели два отдела – эстетики и этики), Титаренко Александр Иванович, заведующий отделом этики, решил выручить меня. Человек роста невысокого, занимавшийся проблемой «вненаучного предвосхищения в морали», решил смягчить ситуацию, ему показалось, что его подопечный в опасности: «Да в чем дело? При чем здесь Кантор? Ему дали статью, он ее подал на редколлегию, а о политических проблемах публикации не подумал. Давайте просто ее отклоним. Безо всяких оргвыводов. И никаких вопросов».
