И это вдруг разбудило во мне все мои авантюрные инстинкты. И я почувствовал себя как Остап Бендер, организовавший «тайный союз Меча и Орала», т. е. почувствовал вдохновение, говоря словами Ильфа и Петрова, «упоительное состояние перед вышесредним шантажом». Я вспомнил правдинскую публикацию о визите к Генеральному секретарю Центрального комитета КПСС товарищу Константину Устиновичу Черненко испанского короля Хуана Карлоса. Образ Бендера мне всегда нравился. Его ругали как советского приспособленца наиболее ретивые прорабы перестройки. Но, на мой взгляд, Ильф с Петровым создали героя, проявлявшего максимум свободы в несвободных обстоятельствах. Вот в таких несвободных обстоятельствах я и очутился. И надо было выйти из них с победой. Я встал и сказал: «Извините, Александр Иванович, отклонять этот текст нельзя». Друзья и коллеги даже замерли, ошеломленные моей наглостью. «Дело в том, – продолжал я, – что, как все знают, испанский король Хуан Карлос сейчас в Москве, что в Москве он имел аудиенцию с Генеральным секретарем. А вот что я могу добавить к этому общеизвестному. Во время приема король поинтересовался и удивился, почему в Советском Союзе не переводят величайшего испанского философа, т. е. Ортегу-и-Гассета. И Генеральный секретарь пообещал навести порядок в этом вопрос. Поэтому наша публикация – это то, что сейчас требуется».
«Откуда вы это знаете?» – почти прошептал Семёнов.
Друзья тоже смотрели на меня, открыв рот. Нельзя было даже ухмыльнуться в этой ситуации, поэтому с полной серьезностью я ответил, что не вправе открывать источник своей информации. Члены редколлегии, притихнув, переводили взгляды то друг на друга, то на меня. Никто не мог решиться поверить мне, но и не поверить было нельзя. Такими именами и такими вещами не шутят. Пауза, конечно, повисла.
«Ну вот видите, – сверкнул глазами Кормер. – Выбора у журнала нет. Надо печатать!» Все-таки диссидентская закваска была в нем сильна. Друга всегда надо поддерживать.
Однако Семёнов колебался. Видно было, как вертятся в его мозгу мысли и соображения. И все они были направлены на то, как выпутаться из этой ситуации. И он нашелся.
«Что ж, раз такие обстоятельства, мы принимаем статью. Но – условно! Пусть Кантор объедет тех членов редколлегии, которые сегодня не смогли прийти, и получит на экземпляре статьи их подписи о согласии». «Разумеется, – ответил я. А что еще я мог ответить?! – Но кого прежде всего?» Семёнов пошевелил губами и сказал: «Конечно, Льва Николаевича Митрохина, он специалист по западной философии. Потом, нельзя вам миновать вашего заведующего отделом – Михаила Федотовича Овсянникова. Ну и Академика». Имени академика называть не буду, человек еще жив, два слова скажу о нем позже.
Короче, как писал поэт Алексей Цветков в стихотворении «Белая горячка»:
Дверь открывается. Входит сосед.
Справа Ортега, а слева Гассет.
Примерно так я себя и почувствовал. Было похоже, что я перебрал.
«Держись, старик! – сказали друзья после редколлегии. – Сегодня поедешь?» Я пожал плечами: «Как в пословице – надо ковать, пока горячо». Но уже зашли в кабинет редакторов, со словами из какого-то кино «у нас с собой было». Кормер, который в этот момент писал свой роман «Крот истории» (премия Владимира Даля), полный реминисценций из «Записок сумасшедшего» Гоголя, где герой ведет дневник, обозначая каждое число, где с развитием болезни начинаются гоголевские шутки в обозначении дней (вроде «Месяца не было, день без числа»)
[6], вдруг толкнул меня в бок и процитировал: «“Сегодняшний день – есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я”. Старик, Гоголь тебя, кажется, предвидел. Вот и Хуан Карлос нашелся». Борис Юдин достал из портфеля бутылку водки и разлил по стаканам, протянул один мне: «Ну, Володька, на удачу». И удача пришла совсем неожиданно. К нам в комнату неожиданно зашел не присутствовавший на заседании член редколлегии Лев Николаевич Митрохин.
Человек он был сложной судьбы, работал в ЮНЕСКО, жил в Штатах, где, как говорили про него, остались его жена и дочь, а он вернулся. Его загнали в третьестепенный институт. Но есть люди, про которых знают, что удельный вес их в истеблишменте, что бы ни было с ними, весьма высок. Интересно, что на редколлегию журнала он посматривал как бы свысока, вернее, не принимая ее всерьез.
После двухлетнего моратория, который он выдержал, Митрохин вернулся в редколлегию. Позже уже получил членкора РАН, стал завотделом Института философии, потом и академиком РАН. Забавная деталь. Как– то, уже после того, как получил он звание действительного члена РАН, я столкнулся с ним у метро «Кропоткинская» на Гоголевском бульваре. Он пил пиво и махнул мне, чтобы я присоединялся. Поскольку я еще не поздравлял его с академическим титулом, я сказал, чокнувшись с ним кружкой: «Поздравляю, Лев Николаевич!» Он снова махнул рукой: «А, ладно. Просто я их переиграл! Понимаешь? Переиграл!» Я не понял, как, но игровую направленность его психеи вполне оценил.
Лев Николаевич Митрохин
Войдя к нам, Митрохин спросил: «Куда ваше начальство подевалось? Я прогулял опять, надоела болтовня. Но, кажется, вовремя пришел. Чего пьете? Плесните в стакан на два пальца». Выпивоха он был изрядный. Он выпил, а я тут же спросил: «Лев Николаевич, а у вас статья Ортеги была?» Он спросил: «Ты подавал? Наконец-то! Давно пора!» Я вообще-то ждал, что он поддержит, все же философ и профессионал, выраставший в послевоенные годы, по Америке и Европе поездивший, и хотя пуганый, но уже без сталинского страха, занимавшийся историей религии и западной философией, должен бы поддержать. Но такого простого исхода не ожидал. Я спросил: «А вот на этом экземпляре можете написать, что вы поддерживаете статью, и расписаться?» Он кивнул, достал из бокового кармана пиджака шариковую ручку (импортную!) и написал требуемое. Итак, первый отзыв есть, подумал я. Теперь надо звонить Овсянникову. Друзья уговаривали наплевать и как следует отметить первый отзыв. Но все же чувство ответственности и стоявшая передо мной сверхзадача увели меня от пьянки. Я прошел в приемную, где сидел аппарат редакции, тогда эта была высокая, молодая и красивая женщина Таня. Она относилась ко мне с явной симпатией, даже отчасти эротической. Все же был я тогда тридцати девяти лет, глаз горел, слухи о моих романах ходили по редакции. И она даже сказала как-то, что ночью ей приснился сон, как мы предавались разным излишествам любви. Но я старался не заводить отношений на работе и как бы не заметил ее слов. Она не обиделась, отношения остались хорошим.
«От тебя можно позвонить?» – спросил я.
«Кому?»
«Овсянникову».
«Давай лучше я это сделаю, он не всем отвечает, а мне отвечает».
«Давай!»
Короче, договорились, что в одиннадцать утра я буду у Овсянникова дома. Ровно без пяти одиннадцать я уже был у его подъезда на Ломоносовском проспекте. Посмотрел на часы и нажал кнопку домофона ровно в срок. Домофон сработал, я поднялся на лифте и в одиннадцать вошел в квартиру. Навстречу показался в мягком домашнем халате хозяин, на ногах тапочки, сделал приглашающий жест в сторону кабинета: «Там уже чай накрыт, посидим, побеседуем». Михаил Федотович (21.11.1915—11.08.1987) был роста невысокого, волосы бобриком, ходил, как-то очень прямо переставляя ноги, словно они не гнулись. Говорили, что результат ранения. В 1941–1942 гг. был в московском ополчении. Происходил из крестьян, из села со смешным названием Пузачи Курской губернии. И выражение глаз хитрое, деревенское, хотя считался лучшим специалистом по Гегелю в те времена, кандидатскую диссертацию защитил в 1943 г. по теме «Судьба искусства в капиталистическом обществе у Гегеля и Бальзака», а уже докторскую в 1961 г. – по теме «Философия Гегеля». Стал деканом философского факультета. Его книга о Гегеле была в те годы самой обстоятельной и обязательно читаемой. Хотя, как говорили студенты философского факультета, Гегель был понятнее.
