Я вошел в будку, сел за стол, постаравшись наивно запихнуть портфель подальше под стол, будто у меня его и вовсе нет. А с улицы слышал: «Товарищ капитан! Задержал гражданина. Пытался проникнуть на территорию по подложному документу». В будку вошел капитан. Был он пониже ростом и постарше: «Так, покажите мне документ. Так. Вы уверяете, что являетесь сотрудником журнала “Вопросы философии”. Я правильно понял?» Стараясь не довести дело до обыска портфеля, я воскликнул: «Не утверждаю, а и в самом деле являюсь. А почему, собственно, вы сомневаетесь?» В отличие от лейтенанта, капитан оказался любезнее, показал мне раскрытый пропуск и ткнул пальцем в мою фотографию, на которой отчетливо виднелись две печати. И я вспомнил, что Ольга Яковлевна, когда услышала, что я забыл новую фотографию для продления пропуска, махнула рукой и шлепнула печать на старую, сказав: «Сойдет. Кому надо это проверять?». Но не сошло. Я все время держал в голове, что дело может дойти до обыска, а тогда удостоверение – пустяк. И все-таки повторил: «Можете позвонить в редакцию. Там как раз наша секретарь Ольга Яковлевна, которая печать ставила». Капитан отрицательно покачал головой: «Никуда я звонить не буду. Вы садитесь за стол и пишите… А ты, – обратился он к лейтенанту, – дай бумагу и ручку». Передо мной было положено штук пять канцелярских чистых листов бумаги размером A4 и шариковая ручка. «Пишите, – сказал капитан, – вначале слово “Заявление”, а потом – я такой-то, проживающий по такому– то адресу, работающий там-то, пытался сегодня, такого-то числа проникнуть на территорию аппарата ЦК КПСС.» Я подскочил: «Я не буду этого писать! Я не пытался проникнуть, я шел к сотруднику аппарата, я же не враг, не шпион.» А внутри что-то засосало: «Если откроют портфель, то вот и враг!..». Капитан вежливо показал мне снова на стул: «Пишите, что вам сказано».
«.проникнуть на территорию ЦК КПСС, объясняя это необходимостью посетить сотрудника аппарата. Подпись и число». Бессмыслица этого заявления была очевидна, но я подписался и протянул листок капитану: «А теперь что?». Ожидая, понятное дело, что далее последует обыск. Капитан улыбнулся: «Теперь? Берите свой портфель и идите, куда шли. Как глубоко вы его засунули!..» Я вытащил портфель, все еще ожидая вопроса: «А давайте посмотрим, что у вас там!». Но никаких подобных слов произнесено не было. И на не очень твердых ногах я отправился к зданию, путь к которому указал мне капитан. «Почему они меня не обыскали? Ведь незнакомца, «пытающегося проникнуть» на охраняемую территорию, полагается обыскать. Наверняка, есть такое правило. Забыли. Или уж очень я производил впечатление невинного ягненка? Что у такого может быть? А попусту пугать дальше не хотели. Видели, что и без того я напуган. То есть случайность? Они должны были меня остановить, проявить бдительность. Это не случайно. А случайность, что меня не арестовали, хотя должны бы были. «Но ведь я еще назад пойду, – вдруг снова испугался, как и положено советскому интеллигенту, – тут меня и обыщут. Им просто шума не хотелось поднимать, пока я к какому-то чину по делу шел. Да, так и будет». И мне казалось, пока я шел по территории Старой площади, что за мной, конечно, следят. Миф о всевидящем Оке Органов, который был создан в советское время, работал безошибочно. Они ведь знают все. И про книги в моем портфеле тоже. Это было чужое, магическое пространство, где случайностей не должно быть, где живут по другим законам существа, похожие на людей, куда обычный человек может попасть по необходимости, но где он должен быть все время настороже.
Когда я поднялся на третий этаж к своему автору, я взял себя в руки, стараясь держаться солидно, как и положено редактору важного журнала. «Ну что, пойдем в буфет?» – обнял меня за плечи высокий человек. «Нет, нет, сначала статья», – возразил я. «Ну смотри, опоздать можем». Мне было не до буфета. Они, эти похожие на людей, жили уже при коммунизме. Только для них. Ни один утопист (или антиутопист – что, на мой взгляд, одно и то же, das Gleiche) такого не придумал, ни Платон, ни Замятин, ни Оруэлл. Все по-домашнему. Просто они жили в другом пространстве. Это то, что почувствовал и показал Достоевский в проекте Шигалева. Особые законы, а главное – особый быт для высших. Поначалу их отстреливали, но я рассказываю о периоде, когда новая структура сложилась и уже не боялась за жизнь. Я очень хотел как-то вдруг очутиться вне этого пространства, где жила нежить по шигалевской программе. Они всё! А мы никто. Заколдованное место. Оно неуничтожимо. Уйдет аппарат ЦК, придет другой начальственный аппарат, так организовано это пространство. Скорее уйти! Я себя здесь чувствовал абсолютно чужим. С текстом статьи мы разобрались быстро. Но буфет как раз закрылся. «Ну ладно, – сказал мне автор по-отечески “на ты”, – давай свой пропуск, подпишу на выход. Печать моя секретарша поставит. Отдашь охране у ворот».
Я вышел, стараясь не смотреть по сторонам, не оглядываться. Подошел к воротам, вертя в руках подписанный пропуск. Но здесь уже была другая пара охранников. Другой лейтенант взял молча мой пропуск, посмотрел подпись и печать и кивнул, мол, проходи. Значит, предыдущие ничего не сказали этой смене. «Всего доброго», – неожиданно сказал я, обращаясь скорее к себе, чем к ним.
«Ну, ты экстремал», – сказали коллеги, когда я рассказал им эту историю. «Случайность, – пожал плечами тогдашний парторг редакции. – Мог загреметь на всю катушку». На что самый из нас мудрый сказал: «Что ж, случай есть псевдоним Бога».
20. Едва не прервавшийся отпуск
Почему-то человек самым важным, более того, данным почти навсегда, считает сегодняшнюю жизнь. А те начальственно-знаковые фигуры, которые эту жизнь выражают, кажутся определяющими едва ли не все смыслы культуры. Я помню, как еще в советское время я спросил на даче соседского мальчика Виталика, приятеля моего сына: «Виталик, а ты хотел бы жить вечно?» Ответ был поразительным. Он почти не задумался и ответил: «Но это же невозможно. Что я, дело Ленина, что ли?!» Да, дело Ленина казалось народу вечным, об этом постоянно писали в газетах, говорили по радио, твердили по телевизору. Драматург Шатров доказывал в своих пьесах, что Ленин был добрый и мудрый, что его дело попытались исказить. Но оно пробивается сквозь все пласты, наслоения зла и ошибок и сияет нетленным светом.
Прошло по историческим понятиям не так много времени – лет двадцать, и вот уже дело Ленина было названо преступным, а еще через двадцать лет помнят о нем в основном историки. А ведь сколько он крови пролил, миллионы людей уничтожил. Бунин писал: «Это Ленины задушили в России малейшее свободное дыхание, они увеличили число русских трупов в сотни тысяч раз, они превратили лужи крови в моря крови, а богатейшую в мире страну народа пусть темного, зыбкого, но все же великого, давшего на всех поприщах истинных гениев не меньше Англии, сделали голым погостом, юдолью смерти, слез, зубовного скрежета; это они затопили весь этот погост тысячами “подавляющих оппозицию” чрезвычаек, гаже, кровавее которых мир еще не знал институтов, это они <…> целых три года дробят черепа русской интеллигенции»
[15]. И вот все это забыто, как горы черепов после Тамерлана. Вспомним картину Верещагина. И черепа уже неизвестно чьи, и кто превратил этих бывших людей в черепа – не помнит никто. Какое же дело живет вечно? Наверно то, создатель которого не ждал вечной жизни на этом свете.
