Тщетно я проворачивал в голове вчерашний вечер. Пытался сообразить, куда мог положить статью, кроме как на стол или в стол. Жена с сыном нервничали. Милка злилась: «Ты что, совсем стал верноподданным? Пусть увольняет». «А жить на что будем?» – отвечал я, начиная нервничать. Легко сказать «уходи», а кто беспартийного Кантора на работу снова возьмет. «Обожди», – сказал я. И снова встал в очередь в телефон-автомат. Снял трубку кто-то другой. «Мне бы Разумова», – сказал я. «Это Клоков, – отозвался взявший трубку. – К тебе Александр Евгеньевич много претензий имеет». «Каких это?» – спросил я, ожидая всяческих неприятностей. Дальше послышался веселый и довольный голос Разумова. «Володька, никаких претензий. Но по возвращении – бутылка. Нашел я Кунаева. Бродил по редакции, из комнаты в комнату и в столе твоем посмотрел. А потом вспомнил, как ты уборщиц выпроваживал…» Я поперхнулся, начиная что-то судорожно вспоминать: «И что?» «Что, что!.. – рассмеялся Сашка. – Только они ушли, ты поднял вверх статью первого секретаря, потряс ею и произнес патетическую речь, что стыдно философскому журналу печатать такие тексты. А потом взмахнул рукой, но не швырнул, а аккуратно опустил рукопись товарища Кунаева в мусорную корзинку, сказав, что именно здесь ей самое место. Короче, гражданин хороший, не оправдал ты доверия партии. Я, как вспомнил твой взмах рукой, сразу понесся к корзинке. Там она и лежала, никто ее еще и пивом облить не успел. Хорошо, что уборщицы по утрам не ходят и хорошо, что Главный сам не занялся поиском. А он уже собирался. Тебя по наивности ждал. Но теперь все в ажуре. Можешь отдыхать спокойно!»
И мы поехали в дом отдыха. А я пытался понять, зачем я такое сделал. Разумеется, это не было диссидентским протестом. Просто жест этот был фигурой речи. Но вполне мог обернутся фигурой действия. С соответствующими последствиями…
21. Синагога, или Машина с мацой
Скорее всего, была середина семидесятых. В эту историю попали мои друзья тех лет – Борис Орешин, Юра Сенокосов, Лена Немировская, ну и я. Кажется, сплетню эту как раз я и принес в редакцию «Вопросов философии», что в синагогу в Армянском переулке привезли Тору. Надо напомнить, что все священные книги – и христианские, и иудейские, и мусульманские – в нашей жизни отсутствовали, но поэтому все и тянулись их приобрести. Как пошутил уже позже один мой ученик (Женя Иванов), когда мы с ним увидели какую-то чудовищную очередь то ли за мясом, то ли еще за чем-то. «Дожили, – мрачно сказал я. – Почти ничего не осталось». Женя усмехнулся: «Зато, Владимир Карлович, какая тяга ко всему, чего нет». Тяга и вправду была большая. Борис Орешин, человек ученый и книжный (не зря, наверно, стал позже директором книжного издательства, которое сам и организовал, когда началась некая свобода), тут же сказал: «Я тоже хочу». Мне как-то легче было ехать не одному, и я быстро ответил: «Поехали, сразу после работы». В этот день в редакции была Лена Немировская, у нас шла ее статья, и она сказала: «Ребята, сейчас позвоню Юрке, вместе поедем». Она говорила о своем муже Юре Сенокосове, который раньше был сотрудником «Вопросов философии», но в тот момент работал в Праге в журнале «Проблемы мира и социализма», журнале международном и идеологически очень значимом. Но любопытно, что через этот журнал прошли многие инакомыслы – Юрий Карякин, Мераб Мамардашвили, Иван Фролов. Думаю теперь, что Юра туда попал с подачи Мераба. Но тогда он был в положении особом – европеец среди нас, никогда даже вообразить не умевших, что сумеют пересечь границы нашей бескрайней Родины. Тем более в европейском направлении. А Прага, конечно, была настоящей Европой, хотя и существовала в социалистическом лагере. Надо добавить, чтобы понятно стало дальнейшее, что Орешин в ту пору был секретарем парторганизации журнала, а я помимо отдела эстетики вел еще и отдел научного атеизма.
Юра и Лена были ближайшими друзьями Мераба. Когда его вынудили уехать из Москвы, то, приезжая в столицу, он всегда останавливался в их квартире, которая находилась недалеко от гостиницы «Украина». Там Мераб принимал своих западных друзей и знакомых, а Юра все свое время отдавал расшифровке лекций Мамардашвили. Сегодняшние молодые люди даже не подозревают, что в XX веке был возможен Сократ, мало писавший, но без конца читавший свои полузапрещенные лекции не очень большому кругу слушателей в разных институтах, где удавалось ему получить площадку для бесед-лекций. Каждая его лекция была не пересказом чьих-то текстов, а рождением новых смыслов. Читая, трудно понять, представить тот фантастический процесс мысли, который протекал на наших глазах. Наверно, это воспринимали только слушатели Сократа. Платон придумал форму диалога для передачи мыслей учителя, но майевтика означала, видимо, не только родовспоможение мыслительному процессу слушателей, но наверно, как и Мераб, Сократ помогал и самому себе, чтобы родить мысль и сформулировать ее внятно и понятно. Первые книги Мераба после его смерти были изданы Юрой Сенокосовым. А Лена Немировская после перестройки организовала Московскую школу политических исследований, которой они до сих пор руководят вместе с Юрой. Проводят семинары, конференции, издают книги. Но вернусь в это давнее, а впрочем, и не такое давнее время.
Сенокосов приехал, в редакции он был свой, даже больше, чем свой, из очень важного журнала, и под его прикрытием мы слиняли часа на полтора раньше окончания рабочего дня. Перед синагогой стоял задумчивый пожилой еврей в кипе, маленькой круглой шапочке, сидевшей на макушке, головной убор, который носили тогда только благочестивые евреи и только в окрестностях синагоги. После перестройки люди в кипах стали появляться просто на улицах. Впрочем, покрытая голова у евреев – знак уважения к окружающим. Орешин поправил очки и решительно подошел к задумчивому еврею, слегка склонился к нему и очень серьезно поинтересовался, продается ли сегодня в синагоге Тора. Тот посмотрел с интересом на Бориса и сказал: «Сегодня, молодой человек, Торы нет. Но скоро она будет. И я могу вам помочь ее приобрести». Посмотрел на нас и добавил: «И вашим друзьям». Борис почти автоматически ответил, будто говорил с театральным администратором, выпрашивая контрамарку: «Будем очень признательны». И сунул руку в карман, имитируя, что сейчас достанет деньги. «Ах, молодой человек! – еврей в кипе протянул руку, останавливая его. – Вы что хотите предложить мне денег? Денег ваших мне не надо. Но что-то нужно». Ленка махнула рукой, мол, пойдем. Но Борис уже вежливо ответил: «Что именно? Чем-то помочь?» Еврей откинул голову и посмотрел на Орешина очень внимательно: «Вы понимаете, как раз не приехали помощники. А я один и мой кантор вдвоем не справимся». Борис повернулся ко мне и пошутил: «У нас свой Кантор есть. Володька, это к тебе. А два кантора – это сила». Раввин повернулся ко мне: «Молодой человек, ваш друг сказал правду? Вы настоящий кантор?» Я пожал плечами: «Это шутка. Я сотрудник философского журнала. А Кантор – моя фамилия». Он взял вдруг меня одной рукой под локоть: «Тоже неплохо!» Подвел к Борису, взял другой рукой и его под локоть: «Раз так, вы должны мне помочь. И ваш друг тоже». Он кивнул в сторону Сенокосова. «Что надо сделать?» – невольно спросил я. Он повернулся ко мне. Я посмотрел поверх его головы в сторону Юры и Лены, которая крутила у виска пальцем, показывая, что я рехнулся. Но я почему-то был уверен, что еще пару слов, и мы выкрутимся, уйдем. Но раввин подвел нас к боковой дверце в синагоге и поманил к нам Сенокосова, и тот подошел. Раввин открыл дверь, и мы очутились в большой, вместительной комнате, типа складского помещения. Лена осталась снаружи. Обращаясь к нам троим, он сказал: «Вы же помните, что через два дня праздник?» Мы переглянулись вопросительно. «Наступает Песах, – сказал раввин. – И мы с минуты на минуту ждем машину мацы. Вы же знаете, что со времен Исхода из Египта в этот день евреи должны есть мацу. В пустыне мы пекли пресные лепешки, так это и осталось. Так вот машина придет, а разгружать некому».
