И вот в октябре или ноябре 1992 г. я получил приглашение в Швейцарию, во Фрибург, на конференцию. Приглашение было несколько неожиданным.
Я уже собрался в Москву, упаковал вещи. Но три дня на эту конференцию у меня еще было.
И вправду, практически с поезда я успел только заехать домой за вещами и вернуться на Кёльнский вокзал (домой ехал поездом). Конечно, я был еще вполне советским человеком, не понимал, что Швейцария требует (особенно конференция) костюма и галстука. То есть понимал. Но мне неохота было распаковывать чемодан, куда кое-как уложил костюм, и я поехал в грубошерстном свитере. На конференции делал доклад о европейском смысле России, чем вызвал, как теперь понимаю, очевидное изумление многолетних борцов с советским режимом, привыкших считать Россию если и не империей зла, то уж (так тогда говорили) «Верхней Вольтой с ракетами». Но никак не Европой. В какой-то момент я это понял, но смутиться не успел. На помощь мне пришел патриарх антисоветизма Юзеф Бохеньский (1902–1995), основатель советологии, как о нем теперь говорят. Нет, он не поддержал меня, но повел себя так, что я понял условность разделения на правое и левое и, более того, вдруг с ужасом шока увидел варварство «рыцаря Запада».
Юзеф Мария Бохеньский
Там я увидел, что антисоветчик Бохеньский вполне по безумию равен партийно-коммунистическому фукционеру. Надо сказать, что из западных ученых, тоже борцов с коммунистической идеологией, у меня были и друзья. Во Фрибург приехали на ту конференцию двое – Карл Граф Баллестрем из Католического университета города Айхштетт (Бавария), пригласивший меня как-то в свой университет на два месяца, и ставший мне близким другом Асен Игнатов, эмигрант из Болгарии, блестящий знаток русской до– и пореволюционной философии, автор книг и статей на немецком языке. В Германии он оказался после разных сложностей судьбы. Скажу пока одно: жена донесла на него в болгарские репрессивные органы, что он против коммунистических идей. Как честная партийка она сказала ему об этом. В этот момент Асен улетал на конференцию в Бельгию. Ему позволили улететь, ожидая, что (что уже не раз бывало) он вернется к своему удаву как кролик. А он вдруг попросил политического убежища в Бельгии. Потом перебрался в Германию. Но о нем как-нибудь отдельно, в другой раз. Он-то и предложил Эдуарду Свидерскому, устроителю конференции, пригласить меня в Швейцарию. Теперь надо ввести еще одного персонажа. Это был философ из Польши, имя и фамилию которого, к своему стыду, я запамятовал. Кажется, не то имя, не то фамилия звучали как Марек
[16]. Он мне подарил даже свою статью о Фихте, но мой немецкий тогда был очень даже швах, и я кому-то передарил этот текст. Так что не могу назвать одного из главных действующих лиц. Зато самого главного персонажа назвать могу, лицо более чем известное. Повторяю: это известный философ католического толка, тоже поляк Юзеф Мария Бохеньский. Эмигрант, осевший в Швейцарии.
И вот во время одного из заседаний конференции открылась дверь, и вошел высокий в белой мантии (какое-то белое одеяние с развевающимися полами) человек с оттопыренными ушами (вроде нашего Победоносцева) в сопровождении мужчины в черном пасторском костюме (помощник, служка? – не знаю). Прямо Гэндальф Белый! Через секунду я и не думал о своих вопросах. Сидевший рядом со мной Асен Игнатов шепнул: «Смотри, это сам Бохеньский. Ведь ты никогда не видел его, бедный мой друг из империи зла». Не успел я на это отшутиться, как вошедший в белом одеянии красиво и страстно воздел руки к небу и обратился к ведущему конференцию: «Свидерский, ты почему пригласил сына этого негодяя из Польши?! Он был номенклатурным работником и травил меня в свое время!! Пусть покинет этот зал». Все посмотрели на философа Марека из Польши. «Он хороший специалист», – ответил, оправдываясь, подтянутый и спортивный Свидерский, у которого, возможно, были свои основания пригласить сына номенклатурного работника. Шло массовое приручение людей из соцлагеря, хоть мало-мальски проявивших себя в чем-то. Свидерский опекал философов. Марек побледнел, даже задрожал, растерянно встал, пожал плечами и хотел было выйти. Философский форум робко молчал. Ведь сам Бохеньский сказал! И тут вдруг поднялся высокий, сухой, как положено родовитому аристократу (Бохеньский, несмотря на рост, был полноват), Карл Граф Баллестрем. Свой титул он сделал своим вторым именем. Поднявшись, он обратился к Бохеньскому. Голос его, надо сказать, был абсолютно тверд: «Дорогой профессор Бохеньский, я ваш ученик, смею думать, что хороший ученик, поэтому хочу повторить вам ваши же уроки.
Марек Зимек
Вы учили меня, как бороться с коммунистической идеологией, но вы же учили меня и основам этики. Вы всегда говорили, что сын за отца не отвечает и что человека надо судить по его делам. Дела интеллектуала – это его тексты. Тексты господина Зимека отличные». Поступок в той ситуации, что и говорить, был достойный и смелый.
И наступила тишина. Честное слово, все замолкли. Бохеньский, слушая Баллестрема, даже руки свои воздетые опустил. Но тут снова их вскинул и выкрикнул: «Баллестрем, проклинаю тебя и твое потомство!» Он был оскорблен, вел себя, как оскорбленный самодур, забыв в тот момент, что он еще и священник. И вышел быстро за дверь сопровождаемый помощником в черном.
День завершился как-то скованно и тоскливо. Никто об этом случае ничего не говорил.
Через день я вернулся в Кёльн. А на следующий день поездом отправился в Москву. Было много других забот (например, как избежать грабежей во время железнодорожного путешествия по России). И об эпизоде с Бохеньским я забыл. Дома тоже случилось немало проблем, надо было выживать в постперестроечное время. Но через месяц позвонил мне Асен Игнатов, с которым мы сдружились за время моего четырехмесячного житья в Германии. «Знаешь, – сказал он мне тревожным голосом, – проклятие Бохеньского подействовало. У Баллестрема заболел младший сын Томас. Тяжело заболел. Рак. Проклятие не даст ему выздороветь». Томаса Баллестрема я несколько раз видел. Необычайно красивый молодой человек с вьющимися светлыми волосами. «Наверно, надо позвонить профессору Баллестрему?» – спросил я. «Думаю, он переживает, – сказал по-прежнему тревожно и немного суеверно Асен, – не надо». Но так получилось, что у меня через полгода была двухмесячная стипендия в Айхштетт, где как всегда Баллестрем позвал (и привез на машине: вилла его была под городом) меня с женой и дочкой в гости. За столом был и Томас, бледный, почти без волос, но живой и выздоравливающий. Немецкая медицина, молодость и сила воли родителей справились с болезнью.
