Неожиданно на американцев все это произвело впечатление. Исхожу из того, что в Штатах именно мой доклад открыл конференцию. Демократия всегда была idée fixe (идефикс) американской культуры. После того, как за пределы становящегося гражданского общества были выведены индейцы и негры, сложилась жестко стратифицированная социальная структура, куда потом потихоньку, уже в XX в., были допущены индейцы и негры, особенно негры – их было слишком много, надо было искать компромисс. В итоге в Штатах на базе жесткого либерализма Локка, который предложил имущественный ценз для людей, которых допускали к голосованию (не меньше 30 акров земли или денежный эквивалент этих акров: белые бедняки по-прежнему главные злодеи американской литературы), возникла первая в мире демократия, если не считать древнегреческой, уничтожившей Сократа. Но об изгнании индейцев и негров говорить было нельзя, ведь американцы придумали еще и понятие «политкорректность», которое не позволяло критику американизма. Тем более что уже с десяток лет это было исправлено. Поэтому о достоинствах американской демократии говорили сами американцы. Остальные говорили об идеях демократии в разных философских системах. Своим простодушием я, наверно, был похож на американцев. В моем тексте не было промежуточных фигур: были Россия и демократия. Похож-то похож, однако направленность была иная – никакого упоения своим опытом. Теперь я понимаю, что так заинтересовало американцев в моем докладе: мощная самокритика русской культуры. Это было для них непривычно. Все говорили, что Россия стала демократией. А я говорил, что демократия в России привела к победе большевиков.
Владимир Кантор. Пленарный доклад в университете Огайо, 1995
Но необходимо вернуться в Россию, в 1993 год. Ибо мое понимание Америки началось все же не с литературы, а с реального соприкосновения с реальными людьми. Итак, после пилотного заседания в Институте философии мы поехали в Плёс. Автобус был обыкновенный, рейсовый, даже кресел, которые стоят в самолетах и межгородских автобусах – и тех не было. Были сиденья на двоих, но вот туалет в автобусе отсутствовал, а ехать, кажется, предстояло часов шесть или семь. Поначалу американцы искали за окнами простых русских людей, которым можно было бы сообщить идеи Локка посредством своих русских коллег. Но с течением времени лица их становились все растеряннее, ибо за окнами, говоря словами Гоголя, как обычно, виделась лишь «чушь и дичь по обеим сторонам дороги», пустые леса, перелески, незасеянные поля, дальние деревушки, даже бабу с коромыслом увидели. А потом возникла простая человеческая потребность. Самый спортивный американец поднялся и обошел автобус, внимательно исследуя, но нужного (нужника) не обнаружил. Рубен внимательно следил за его передвижениями, но молчал, поскольку сообщить американцам было нечего. Но только Томас Траут сел, пожимая плечами, а американцы начали оживленно шептаться, Рубен подошел к шоферу и тихо задал ему вопрос. Тот также тихо ему что-то ответил. Рубен поднял руку, призывая всех прислушаться, и сказал: «Уважаемые коллеги! То, в чем все мы нуждаемся, будет через сорок минут. Но если очень нужно, шофер может остановиться у ближайшего леска». Американцы не сразу поняли, зачем им лесок. Потом закивали отрицательно головами, сказав, что они цивилизованные люди и подождут. Я наклонился к Вадиму Межуеву и шепнул: «А как же они были пионерами и преодолевали степи, скалы, пустыни и лесные заросли?» Он ответил: «Героический период прошел, не говорю уж об эпохе богов и титанов». Американцы вдруг разговорились, английский понимали не все, но постоянно поминавшееся имя Джона Локка, как догадались даже не знавшие языка, означало, что они снова вернулись к своему посылу о необходимости преподать русскому народу идеи англо-американского либерализма. Таня Алексеева перевела: «Они говорят, что раз народ так разбросан, тем легче каждой отдельной деревне преподать основы демократии. Надо только найти добровольцев, вроде тех, которые из Штатов ездят в черную Африку, Вьетнам и Таиланд и несут туда основы демократии. Создать какой-нибудь христианский союз молодежи». Ученый секретарь Института по имени Борис, человек грубоватый и не толерантный, выкрикнул: «А! Вроде нашего комсомола! Так это у нас недавно было!» Толерантный Рубен остановил его, сказав укоризненно: «Это другое». А начитанный и артистичный Межуев сказал: «По-моему, у Грэма Грина есть роман о таком добровольце во Вьетнаме. Кажется, “Тихий американец” называется. С его легкой руки там куча людей погибло». Это было совсем не политкорректно. Русские участники поездки потупили глаза. Вадим и сам понял свой промах. И запомнил, видимо. Поскольку, когда через пару лет стали собирать группу в Америку, он под каким-то предлогом отказался от поездки.
За разговорами незаметно дотерпели до нужного места. Автобус остановился, двери открылись, шофер вышел и предложил идти за ним. Пошли по тропинке гуськом. Вдали вдруг показалось на возвышении сооружение, напоминавшее резной деревянный дом дореволюционной эпохи модерна а ля рюс. Ступеньки вели к резным дверям. Издали были видны какие-то навороты на дверях. Когда мы приблизились, то аж дух захватило: двери были забиты крест– накрест досками – символической буквой Х. Замдиректора растерянно обратился к шоферу: «Больше нет вариантов?» Шофер повел рукой: «Здесь много кустов, а то терпеть до гостиницы в Плёсе». Да уж! Какой тут Локк! Конференция разбрелась среди кустов. Выходили американцы к автобусу с видом покорителей дикого американского леса: мол, ничто им оказалось не страшно. Российские участники испытывали то, что называлось малороссийским чувством смущения, то есть смущения за непоправимую ошибку. Интересно, сохранилось ли у малороссов это чувство? Потом был Плёс, где вполне академически выслушали доклады друг друга. Очевидно, что американцы слушали, впрочем, как и мы, вполне автоматически: все оставались при своих ощущениях и пониманиях. А потом участников конференции повезли напоследок в ресторан. И тут снова я увидел простодушие людей с другого континента. На сцене ресторана была реальная музыкальная группа, певшая не под фанеру. Пели шлягеры из последних кинофильмов. В одной из песен был припев:
Не валяй дурака, Америка,
отдавай-ка Алясочку взад!
Американцы смущенно и тревожно переглянулись. Затем оживленно стали перекидываться репликами. Наконец, Томас Траут спросил руководителя московской группы: «Мы хотели бы знать… это мнение русского народа? Это серьезное требование. А что на это говорит ваше правительство? Надо же поставить в известность наши власти». С трудом удалось им объяснить, что это шлягер, массовая культура, которая позволяет себе говорить всякие глупости безо всякой цензуры. «У нас массовая культура, – возразил американец, – несет государственную идеологию. И по-другому не бывает. Наш Рэмбо всегда защищает звездно-полосатый флаг». Рубен смущенно ответил, что у нас раньше тоже так было, но теперь полный разброд. «Да, – согласился Траут, – у вас, русских, то анархия, то тоталитаризм. У нас устоявшаяся система демократии, где все знают, что разрешено, а что не разрешено».
Да, их простодушие было, как мне тогда показалось, очень законопослушным. В Штатах я углубил свое понимание их простодушия. Оно не было внешним.
