— Мама дорогая! — воскликнул Чарльз. — Ты прямо как циркуль на уроке математики.
В результате он сам сшил четыре пары ярких хлопковых брюк и, завернув их в газету, вручил Софи. У одной из пар одна штанина была длиннее другой. Софи брюки понравились. Мисс Элиот ужаснулась.
— Девочки, — сказала она, — не носят брюк.
Но Софи упрямо ответила, что это не так.
— Моя мама носила брюки. Я точно знаю. Она танцевала в них, играя на виолончели.
— Не может быть, — отрезала мисс Элиот. Как всегда. — Женщины не играют на виолончели, Софи. И ты была слишком мала, чтобы это запомнить. Постарайся быть честнее, Софи.
— Но она носила брюки. Черные, сероватые на коленях. И черные туфли. Я помню.
— Ты все придумываешь, дорогая, — сказала мисс Элиот так, словно захлопнула окно.
— Но я клянусь, это правда.
— Софи…
— Это правда!
Софи не стала добавлять: «Старая, страшная ведьма!» — хотя ей очень этого хотелось. Дело в том, что невозможно было вырасти с Чарльзом и не пропитаться вежливостью насквозь. Софи казалось, что проявлять невежливость все равно что ходить в грязном белье, но оставаться вежливой, когда речь заходила о ее матери, было сложно. Все с полной уверенностью считали, что Софи все выдумывает, а Софи считала, что ошибаются именно они.
— Вот жаба! — прошептала Софи. — Карга старая! Все я помню.
И почувствовала себя немного лучше.
* * *
Софи действительно помнила маму — и совершенно отчетливо. Она не помнила отца, но помнила вихрь волос и две обтянутые тонкой тканью ноги, которые двигались в такт чудесной музыке, а ведь это не было бы возможно, если бы ноги скрывала юбка.
Кроме того, Софи была уверена, что помнила, как ее мама цеплялась за плавающую в воде пролива дверь.
Все твердили: «Малыши такого не помнят». Говорили: «Ты хочешь, чтобы это было правдой, вот и вспоминаешь обо всем». Ей надоело это слушать. Но Софи точно помнила, как мама махала и звала на помощь. Она слышала, как мама свистела. Свисток всегда хорошо слышно. Неважно, что сказала полиция, Софи точно знала, что мама не утонула вместе с кораблем. Софи упрямо настаивала на этом.
Каждую ночь Софи шептала себе в темноте: «Мама жива, однажды она придет за мной».
— Она придет за мной, — говорила Софи Чарльзу.
Чарльз качал головой.
— Это практически невозможно, дорогая.
— Практически невозможно — значит, все же возможно. — Софи пыталась стоять как можно прямее и говорить по-взрослому. Чем выше ты был, тем легче тебе верили. — Ты всегда говоришь, что возможное нельзя обходить вниманием.
— Но, дитя мое, все это так невероятно, что жизнь на этом строить нельзя. Это все равно что пытаться построить дом на спине у стрекозы.
— Она за мной придет, — говорила Софи мисс Элиот. Мисс Элиот была прямолинейнее.
— Твоя мама мертва. Ни одна женщина не выжила, — отвечала она. — Не говори глупостей.
Порой те взрослые, с которыми общалась Софи, не видели разницы между тем, чтобы «говорить глупости» и «быть совершенно правой, но не находить поддержки». В такие минуты Софи вспыхивала.
— Она придет, — говорила она. — Или я сама ее найду.
— Нет, Софи. Такого не бывает.
Мисс Элиот была уверена, что Софи ошибается, но она была уверена и в том, что вышивать крестиком очень важно, а Чарльз просто невозможен, и это лишь подтверждало, что взрослые не всегда правы.
Однажды Софи нашла красную краску и написала на белой стене дома название корабля «Королева Мария» и дату шторма, на случай если мама будет проходить мимо.
Когда Чарльз нашел ее, у него на лице читалось слишком много чувств. Но он помог ей забраться повыше а потом отмыл кисти от краски.
— Это просто на всякий случай, — сказал он мисс Элиот.
— Но она…
— Она лишь делает то, что я ей сказал.
— Вы сказали ей изуродовать собственный дом?
— Нет. Я сказал ей не обходить вниманием возможное.
3
Мисс Элиот не одобряла ни Чарльза, ни Софи. Ей не нравилось, что Чарльз слишком легкомысленно относился к деньгам и вечно опаздывал на ужин.
Ей не нравилось, что Софи всегда пытливо смотрит по сторонам и внимательно все слушает.
— Это неестественно! Она же еще маленькая!
Она терпеть не могла их привычку писать друг другу записки на обоях в коридоре.
— Это ненормально! — воскликнула она, записывая что-то в блокнот. — Это нездоро́во!
— Напротив, — ответил Чарльз. — Чем больше в доме слов, тем лучше, мисс Элиот.
Мисс Элиот не нравились ни перепачканные чернилами руки Чарльза, ни его шляпа с истрепавшимися полями. Ей не нравилась и одежда Софи.
Чарльз не умел ходить по магазинам. Однажды он целый день провел на Бонд-стрит
[1], а потом вернулся с кучей мальчишеских рубашек. Мисс Элиот вышла из себя.
— Не может же она это носить, — сказала она. — Люди решат, что она отсталая.
Софи взглянула на себя и пощупала ткань. Ей казалось, что рубашка вполне нормальная — в магазине она немного слежалась, но в остальном была прекрасна.
— Как понять, что эта рубашка не для девочек? — спросила она.
— Рубашки для мальчиков застегиваются слева направо. Блузки — запомни, пожалуйста, они называются блузками — застегиваются справа налево. Меня удивляет, что ты этого не знаешь.
Чарльз отложил газету, за которой прятался.
— Вас удивляет, что она не знает ничего о пуговицах? Пуговицы редко играют ключевые роли на международной арене.
— Простите?
— Понимаете, она знает важные вещи. Не все, конечно, она ведь еще ребенок. Но многое.
Мисс Элиот фыркнула.
— Вы уж извините меня, быть может, я старомодна, но я полагаю, что пуговицы очень важны.
— Софи знает столицы всех стран мира, — заметил Чарльз.
— Почти, — стоя в дверях, шепнула Софи.
— Она умеет читать и рисовать. Она знает разницу между морской черепахой и сухопутной. Она умеет различать деревья и лазить по ним. Не далее как сегодня утром она сообщила мне, как называется группа лошадей.
— Табун, — сказала Софи. — Табун лошадей.
