После казни Джека Уэйда Кларка 9 января 2001 года я написала в своем дневнике лишь одну фразу – о его преступлении – и остановилась. То была последняя запись. Я – человек организованный, всегда все записываю, и, наверное, дневник понадобился, чтобы как-то изолировать сведения о казнях, отделить их от моей остальной жизни. Однако, видимо на подсознательном уровне, я ощутила, что даже ведение дневника и его последующий просмотр – дело рискованное. Я как будто оказалась на развилке дорог и выбрала менее опасный путь. С того-то момента я и начала «складывать свои мысли в чемодан», – но не так, как кладут вещи – аккуратно расправляя, чтобы всегда были наготове, – а комкая и запихивая подальше. Для работы мои чувства значения не имели, важно было другое: за что преступник попал на кушетку и как он там себя вел – вот о чем я писала сухой прозой в «Хантсвилл айтем». Никто и не подумал бы, что все эти казни на меня влияют, – и потому никому не приходило в голову поинтересоваться, как я справляюсь. Даже я сама не думала, что зрелище чужой смерти может на мне отразиться. Думала, у меня все отлично.
Глава 4. Это же Ларри!
Когда мы в последний раз сжигали кого-нибудь у столба? Очень давно! Пустить бы такое в эфир воскресным утром… Вам не кажется, что в этой чокнутой долбанутой стране рейтинг будет высоченный? Да люди и в церковь не пойдут, лишь бы посмотреть.
Джордж Карлин, американский комик
Я обещал вам шутку…
Из последнего слова Патрика Найта, казненного 26 июня 2007 года
Мне нравилось быть репортером, и я не собиралась бросать журналистику, хотя времени всегда не хватало, а денег – и того хуже.
Поскольку в «Хантсвилл айтем» я пахала изо всех сил, писала тонны серьезных статей, и многие мои творения использовались агентством Ассошиэйтед пресс, я стала получать приглашения от более крупных изданий, таких как «Бомонт энтерпрайз», «Уэйко трибьюн-геральд» и «Галвестон дейли ньюс». Я продолжала работать в «Хантсвилл айтем», надеясь, что, если продолжу писать серьезные материалы на тюремные темы, рано или поздно получу место в действительно большой газете, например «Хьюстон кроникл» или «Даллас морнинг ньюс».
Потом, к концу 2001 года, в Департаменте уголовного судопроизводства появилась вакансия пресс-представителя. Мне предлагали работу в Университете Сэма Хьюстона и еще в страховой компании – более выгодную в плане заработка, однако меня все это не привлекало. Я оставила бы журналистику только ради Департамента – тюрьмы меня всегда интересовали.
Важно было и то, что заработок в Департаменте предложили в два раза больше, чем журналистский, и то, что я уже подружилась с Ларри и познакомилась с его начальником Ларри Тоддом.
Когда я работала в «Айтем», Тодд и Фицджеральд устроили для меня поездку по всем тюрьмам штата, чтобы я освещала различные отрасли тюремного производства, и часто сами меня сопровождали. Есть у техасской тюремной системы один большой плюс: у нас отлично обучают заключенных разным ремеслам, особенно тех, у кого близок день освобождения. В одной из тюрем, например, была автомастерская, где ремонтировали школьные автобусы. Их свозили сюда со всего штата, и заключенные осваивали ремонт мотора и кузовной части – из мастерской автобусы выходили как новенькие. В другом месте заключенные учились ремонтировать и модернизировать компьютеры, которые потом отправляли в школы в наиболее бедных районах штата. Существовало еще производство матрасов для тюрем и для студенческих кампусов, в том числе и для Техасского университета A&M. И у меня был матрас с этой фабрики, правда, когда я привезла его домой, мне пришло в голову, что зашиться в матрас – отличный способ бежать из тюрьмы. Матрас оказался просто отличный, но первые две недели я все боялась, что среди ночи из него кто-нибудь вылезет и придушит меня. Еще в одной тюрьме делали книги для слепых по системе Брайля; а в другой – игрушки.
Департамент – единственное место, где пресс-представителя не радует внимание СМИ, поскольку к тюремной системе оно, как правило, привлекается чем-нибудь плохим. Однако материал о производстве в тюрьмах вполне позитивен, и в своих интервью я подчеркивала, что нам нужно больше оптимизма и инициативы.
Тодд по профессии телевизионщик, а Фицджеральд – радиоведущий, поэтому они искали человека, владеющего пером. Они хотели молодого сотрудника, предпочтительно женщину, и, желательно, владеющую испанским. У моей мамы греческие и латиноамериканские корни, и хотя разговорный испанский у меня хромает, понимаю я вполне прилично. Они подогнали под меня описание вакансии, решили, что я успешно прошла собеседование, и в ноябре 2001 года я освободила свой стол в редакции «Айтем» и приступила к работе в Департаменте.
Недели две спустя Фицджеральд заявил: «Поедем в тюрьму Берд
[22]. Тебе нужно посмотреть на процедуру распределения, об этом нас часто спрашивают».
Берд – распределительное учреждение в Хантсвилле для заключенных-мужчин. Мы пришли, отметились у охраны, и я двинулась за Ларри по коридору, откуда доносился шум воды, и вдруг оказалась среди раздетых мужчин, – они принимали душ и переодевались в тюремную одежду. Глядя на меня, Ларри принялся хохотать. Я отвернулась, думая: «Ах ты гад!» Я решила: ни за что не покажу своего смущения, хотя смущена была еще как: меня окружало примерно сорок потенциально опасных и ну очень голых мужчин. Я боялась поднять взгляд – еще обвинят, что я их разглядываю.
Ларри все время устраивал мне такие испытания: ему нравилось меня конфузить.
В другой раз он показал мне все типы камер и карцеров в блоке строгого режима тюрьмы Эстелл. В одиночных камерах содержатся самые буйные из приговоренных к смерти и обычные заключенные, если провинятся. Обитатели одиночек сидят в камерах по двадцать три часа в сутки; их общение друг с другом сведено к минимуму. Большинство членов банд ради их же блага изолированы в отделении с первым уровнем безопасности, и там царит зловещая тишина. В отделении второго уровня более шумно, а в отделении третьего – настоящий кошмар, ничего более жуткого в тюремной системе я не видела. В день, когда Ларри устроил мне этот тур, один заключенный размазывал собственные фекалии (по крайней мере, я думаю, что они были его) по окошечку в двери камеры.
Еще Ларри заставил меня попробовать батончики, какими кормят заключенных, если они себя плохо ведут или швыряются нормальной едой. Батончики делают из разнообразных измельченных пищевых продуктов, они питательные, но совершенно невкусные, похожи на несвежий кукурузный хлеб, который к тому же забыли посолить. Ларри потребовал, чтобы я съела один, – дескать, какой-нибудь репортер может поинтересоваться, каковы они на вкус, – полная чушь, конечно же. Он частенько меня морочил, такое у него зловредное чувство юмора.
Ларри во многом был как ребенок, притом очень умный, и, кажется, видел во мне родственную душу. Он прозвал меня «Мелкий Ларри», а я говорила: «В бар пойду, а от скотча и сигарет без фильтра меня увольте, и усы я точно не стану отращивать».
