Ресендес объявил, что он наполовину человек, наполовину ангел, а значит, не может умереть. Он – один из самых странных людей, каких я только встречала, – и один из самых страшных. С большинством заключенных я была честна и откровенна, словно мы болтали где-нибудь в баре, и они тоже говорили свободно.
Жертв Ресендес выбирал очень разных, что необычно для серийного убийцы. Клаудию он, по его словам, убил, увидев у нее в доме фотографии человеческих эмбрионов и решив, что она сторонница абортов и, значит, должна умереть. (Доктор Бентон специализировалась по детским генетическим заболеваниям.) Еще он сказал, что убил молодую пару, – заметил у них в доме фотографию хозяина в военной форме, сделал вывод, что они – милитаристы и, значит, должны умереть.
Однажды он заявил мне, что убил человек сорок, и говорил об этом так просто…
Я спросила:
– Разве убить столько людей – не страшный грех?
– Нет, ведь я избавляю мир от порока.
– А если бы вы попали ко мне в дом и сделали бы вывод, что я порочная – мне бы тоже пришлось умереть?
– Да, – улыбнулся он.
Хотя Ресендес и называл себя наполовину человеком, наполовину ангелом, голова у него соображала отлично. Летом он вдруг каким-то чудом превращался в «самореза» (так называют заключенных, которые сами наносят себе раны), – а все потому, что в Техасе лишь две тюрьмы, где есть кондиционеры для заключенных, – медицинская и психиатрическая. В отделениях смертников заключенные жарятся в камерах двадцать три, а то и двадцать четыре часа в сутки. В зимние же месяцы Ресендес вел себя на диво примерно. Он охотно общался с журналистами и отлично понимал, чего они от него ждут. Разъяснял репортерам, как приделать микрофон к переговорному устройству, позировал для фотографий, прижав ладони к стеклу.
Еще Ресендес был очень противный. Когда журналисты угощали его «Кока-колой» – он желал именно «Кока-колу», не «Пепси», – Ресендес требовал, чтобы его сфотографировали с этим напитком. Я все думала: «Может, он ждет предложений от рекламодателя: заключенные-смертники выбирают “Кока-колу” – или вроде того? Нет, Ресендес, не дождешься!»
А еще он продавал на «Ибее» обрезки своих ногтей. Самое удивительное, что их покупали – оказывается, существуют люди, готовые заплатить 200 долларов за пакетик с ногтями серийного убийцы! В мэрии Хьюстона был один сотрудник, боровшийся против подобного коллекционирования; он сообщил мне про этот отвратительный бизнес, и мы положили ему конец. В то Рождество некоторые коллекционеры остались без подарков.
Ресендес пытался со мной флиртовать. Он сказал, что любит, когда я в красном, – и я больше не надевала красного. Однажды журналист решил купить ему гостинец, и я спросила Ресендеса, чего ему хочется. Он ответил: «Что угодно, – если оно такое же аппетитное, как вы». Я сказала: «Знаете что? Это уже слишком». И повесила трубку, а он смеялся по ту сторону стекла. Даже за миллион долларов не согласилась бы оказаться с ним в одной комнате, потому что он запросто мог меня убить.
Перед интервью я немного поговорила с Ресендесом. Он сказал, что каждый раз, как меня видит, я становлюсь все красивее. Спасибо тебе, серийный убийца…
Мишель. Заметки в отделении смертников, 20 февраля 2002 года
Я понимаю, почему заключенным нравилось со мной разговаривать, – ведь в отделении смертников они редко видят женщин. Был один заключенный, который не знал английского; он говорил по-испански, да еще на каком-то сленге, и я даже не понимала, о чем он ведет речь. Кто знает, может, он обещал разыскать моих родных и всех убить, – а я тем временем ему улыбалась и кивала.
Позже он мной слегка увлекся, мастерил разные ожерелья и передавал мне. Одно из них было с распятием – крест с фигуркой Иисуса, и еще было сердечко с моими инициалами. Я перестала с ним общаться. Нужно сказать, хотя некоторые заключенные-мужчины и вели себя на грани флирта, но, как правило, не забывались. Мы просто болтали о всякой всячине.
Один заключенный, молодой и симпатичный латиноамериканец, признал себя виновным; я спросила: «Значит, вы и вправду это сделали?» Он засмеялся и сказал: «Да, не могут же все быть невиновными!» Такой забавный.
Другой заключенный как-то сказал, широко улыбаясь: «А вы, я слышал, вредная!» Наверное, кто-то видел, как я выгоняла немецких телевизионщиков, нарушивших правила съемки. Оператор продолжал работать, хотя получил уже три предупреждения, и я позвала охранника. Тот вытащил микрофон из камеры заключенного, которого они хотели снимать, и прогнал съемочную группу. Как часто говаривал Фицджеральд: «Европейские журналисты хорошо знают английский, лишь слова “нельзя” не понимают». Журналистка чуть не расплакалась, и пошла молва, что я вредина, которая доводит людей до слез. Заключенные – как старые бабки, им бы только посплетничать.
Один заключенный прослышал, что я – гот. У меня и вправду черные волосы, и помадой я пользовалась темной, а светлую одежду в тюрьме носить не полагается – посадишь пятно, и выйдет конфуз перед заключенными. И все же готом я никогда не была. Меня эта новость просто убила.
Родольфо Эрнандес в 1985 году перевозил из Мексики пятерых нелегальных эмигрантов. Он ограбил их и обстрелял, причем одного убил. В отделении смертников он заболел диабетом, и ему ампутировали ногу. Он потребовал протез, потому что хотел идти на смерть «по-человечески», но над ним только посмеялись: удовольствие слишком дорогое, да и обойтись можно. Мы с Ларри предали эту историю гласности. Думали, так будет лучше, и не понимали, почему у тюремного начальства неразумный подход к подобным вопросам.
Стоило ли проявлять сочувствие к желанию заключенного? Возможно, нет – ведь он был убийца. Но таких старых заключенных, просидевших в отделении смертников много лет, я обычно жалела. Дело, наверное, в том, что эти люди, изможденные, серые, очень мало походили на фотографии в своих уголовных делах. Они были уже не те глупые юнцы, которые совершали преступления. А может, сочувствие к Эрнандесу означало, что мой «чемоданчик» переполняется.
В день казни к Эрнандесу пришли журналисты, и пришли из полиции, поскольку он знал кое-какие подробности еще не раскрытых убийств. Во время интервью адвокатам присутствовать не полагается, но адвокат Эрнандеса выйти отказалась – не хотела, чтобы он в чем-либо признавался. Надеялась, видимо, в последний момент его вытащить. Я велела ей уйти; она сначала спорила, потом все же выскочила, бросив Эрнандесу: «Ни слова!»
Стоило ей выйти, как он выразил желание поговорить с полицией. Он долго рассказывал о других убийствах, которые совершал за деньги, и пришлось даже отложить казнь, чтобы он успел сообщить все подробности. Позже Эрнандес поблагодарил меня за то, что я выставила его адвоката, – он был рад облегчить совесть.
В первый день, назначенный для казни, он так волновался, что не мог есть, но в повторный и окончательный день казни Эрнандеса словно подменили. Он был совершенно спокоен и готов к смерти: ничто его больше не тяготило. «Сегодня вы можете есть?» – спросила я. Он ответил: «Да, теперь я знаю, что поступил правильно».
