Я позвонила исполнительному директору и спросила, что такое творится. Тот ответил: «Да, я знал, что он так поступит. Пообещал его поддержать, если вы ему нагрубите». Выходит, меня проверяли; я обозлилась. «Позвольте мне сказать: он сам себе роет яму. Еще увидите». Директор выразил надежду, что я помогу своему новому начальнику, и я ответила: «Конечно, помогу, только это ничего не изменит». Меня потом все же повысили, однако неприятный осадок остался.
В 1995 году бывший полицейский и помощник шерифа Бомонта, штат Техас, Хилтон Кроуфорд похитил и убил двенадцатилетнего мальчика, единственного сына своих старинных друзей, проживавших в Конро. Мальчик очень хорошо знал Кроуфорда и называл его «дядя Хилти». До того Кроуфорд не имел судимостей, но его охранный бизнес развалился, и возникли большие финансовые проблемы, почему он и решил похитить ребенка ради выкупа. Когда мальчик пропал, Кроуфорд был одним из первых, к кому родители обратились за помощью, – как к бывшему служителю закона и хорошему другу. Несколько дней спустя в багажнике его автомобиля обнаружили кровь пропавшего, а вскоре в Луизиане нашли тело. После смерти ребенка мать получила инсульт, и они с мужем развелись.
В отделении смертников Кроуфорда звали не «дядя Хилти», а «Старик». Как раз перед уходом Ларри назначили день казни Кроуфорда, которому уже исполнилось шестьдесят четыре. Он сказал, что из своей последней трапезы все бы отдал за кусок сомятины, но сомятины в тюремной кухне не водилось. Я подумала: «А ведь в ближайшем магазине наверняка есть». Пошла и купила кусок за семь долларов, попросив продавца никому не говорить. Он сказал, что все понимает, и на месте подсудимого радовался бы, если бы для него так же постарались.
Я отнесла рыбу начальнику, и он пообещал передать ее Брайану Прайсу, хотя и был слегка ошеломлен. «Чего ради вы утруждаетесь?» Я задумалась, потом ответила: «Он этого не ел с тех пор, как попал в тюрьму, и самое малое, что я могу сделать, – достать ему рыбу, пусть даже он и не заслуживает». Потом, однако, меня терзало чувство вины. О чем я вообще думала? Ведь он убил ребенка. Что со мной не так? Еще я боялась, что он скажет, лежа на кушетке: «Мисс Лайонс, спасибо за сомятину, вы так добры». Он и сказал, но, слава богу, не в последнем слове, а когда вошел. Никто его слов не понял, и потому сомятина в протокол не попала. Больше я так не делала: мне было очень стыдно и неловко.
В то время у меня уже начался душевный разлад, но я еще поддерживала свой образ сильной личности. Посмеивалась над людьми, которые сильно переживали во время казней, в том числе и над одним репортером из «Хьюстон кроникл». Она писала, что это самое ужасное зрелище в ее жизни, и после него ей пришлось лечиться.
«Господи, – думала я, – журналистка называется, не может осветить простое событие, а ведь должна делать это без всякой истерики. Детский сад!»
Я действительно презирала таких людей. Конечно, с моей стороны тут не обошлось без некоторого снобизма – я, мол, женщина, и могу все переносить спокойно; я круче, чем те журналистки, которые сразу бегут в туалет выплакаться. В Департаменте в основном работали мужчины, и на казнях я, как правило, была единственной женщиной. Нас принято считать слабыми, и я старалась убедить коллег, что есть исключения.
Трудности с моим повышением опять же доказывали: женщине, чтобы завоевать признание, нужно работать много больше, чем мужчине на такой же должности, притом платить мне столько же, сколько платили мужчинам, никто не собирался.
Одна газета напечатала материал о зарплатах пресс-представителей учреждений штата: оказалось, самые низкооплачиваемые сотрудники – я и еще одна женщина из Департамента общественной безопасности. А ведь мой Департамент – это 38 000 сотрудников, 75 000 условно-досрочно освобожденных и 150 000 заключенных, и мне приходилось общаться с прессой от имени такого количества людей. А получала я меньше, чем пресс-представитель Комиссии по делам молодежи – тюремной системы для юных правонарушителей. Причем он как-то заявил, что не может сообщать все мелкие подробности, и часто игнорировал запросы журналистов. Мои начальники все это отлично знали, но ни черта не хотели менять. Думаю, они считали себя очень продвинутыми уже потому, что вообще приняли меня на работу.
Не могу даже рассказать, сколько я наслушалась неуместных комментариев, пока работала в Департаменте; некоторых сотрудников-мужчин я опасалась больше, чем заключенных. Однажды мы ехали с коллегой из одной тюрьмы в другую, и я пожаловалась на головную боль; он начал массировать мне затылок. Вместо «Какого черта?!» я, смутившись, пробормотала: «Спасибо, все-все, мне уже лучше». Подобное случилось дважды, и я жалею, что не дала ему должный отпор. Как-то раз мы с одним начальником тюрьмы, беседуя, шли по коридору, и когда проходили мимо пустой камеры, где лежали матрасы, он вдруг остановился и спросил: «Как насчет взять матрас и покувыркаться?» Он был неплохой человек, и я просто рассмеялась. Не хотелось показаться занудой, которая злится на «безобидные шутки», но подумала: «А ведь я могу моментально лишить тебя работы…» Хотя, опять же, вероятнее всего, не могла.
На собраниях мужчины, здороваясь, всегда меня обнимали. Мне вовсе не хотелось со всеми обниматься. Почему они не могли ограничиться рукопожатием, как друг с другом? Все это меня страшно злило, но я не роптала на судьбу, молча играла свою роль – иначе долго бы я там не продержалась.
Моего нового начальника репортеры вскоре прозвали «Без комментариев», потому что он просто не хотел с ними разговаривать. По тюрьмам он не ездил и, получается, отстранился от дела – ведь репортеры бывали именно в тюрьмах. И им не очень-то нравилось получать отписки по электронке. Он с головой ушел в административные дела, вопросы бюджета (который принимался только раз в два года). Я занималась организацией интервью в отделениях смертников, в женском – по вторникам, в мужском – по средам. Журналисты стали напрямую спрашивать, чем занимается мой начальник. Жалобы на него дошли уже до канцелярии губернатора, и на каком-то мероприятии Брэд Ливингстон, новый исполнительный директор Департамента, спросил у меня: «Что вы думаете о своем новом руководителе?» – «Ничего не думаю, он пустое место». В конце концов Брэд вызвал его к себе в кабинет и посоветовал быть поэнергичнее, а когда тот не послушался, его перевели в другой департамент.
Помню, я одевалась дома, и вдруг звонит Брэд, просит приехать к 08:15. Я подумала, мне будет нагоняй, а меня назначили исполняющим обязанности начальника.
Несколько месяцев я руководила отделом по связям с общественностью без дополнительной платы, без какой-либо помощи, и это означало полную боевую готовность – круглосуточно и без выходных. В пять я приходила домой, но журналисты еще вовсю работали, и все вечера я проводила у телефона. В 2004 году я ждала ребенка и, сидя на УЗИ, говорила по сотовому с начальником тюрьмы, решала какие-то проблемы. На мое тридцатилетие муж устроил вечеринку-сюрприз, а мне пришлось все время бегать отвечать на письма по электронке. Вот такая у меня была жизнь – то пикает почтовая программа: пришло письмо, то звякает телефон: пришла эсэмэска. В основном текущие вопросы, но иногда и сообщения о разных чрезвычайных событиях – ранили надзирателя, заключенный покончил с собой, кто-то совершил побег.
