Осужденные нюрнбергские арестанты, приговоренные к службе на галерах сроком от двух до десяти лет, добираются к морю. Эта форма изгнания была популярна в средиземноморских землях (1616 г.)
Последовавшее за этим повышение спроса на обученных палачей и увеличение их жалованья было, очевидно, хорошей новостью для подающего надежды профессионала с таким происхождением и устремлениями, как у Франца Шмидта. Возвышение, благодаря «Каролине», до уровня незаменимого слуги правосудия укрепило его положение. Возможно, протестант Франц испытывал наибольшую благодарность за благословение, данное самим отцом Реформации. «Не будь преступников, не было бы и палачей», – проповедует Мартин Лютер, добавляя: «Таким образом, рука, сжимающая меч или удавку, уже не есть рука человека, но суть рука Бога и не человек, но Бог вешает, колесует, обезглавливает, душит и развязывает войну». Чтобы предотвратить нежелательное осуждение палача, в заключение Лютер говорит:
И потому Майстер Ганс [некий условный палач] есть очень полезный и даже милосердный человек, потому как останавливает злодея, чтобы тот не мог злодействовать более, и этим подает пример другим, дабы им не делать [того же самого]. Он рубит ему голову; других же, следующих за ним, он убеждает, что дóлжно убояться меча, и тем поддерживает мир. В этом есть великое милосердие.
В то время как Жан Кальвин удовлетворился тем, что назвал палача «орудием Божьим», более энергичный Лютер пошел дальше и оказал своими знаменитыми словами поддержку профессии: «Если вы видите, что недостает палачей, приставов, судей, господ и князей, и вы находите себя подходящим для этого, то надлежит предложить свои услуги и искать этой должности, дабы власть государства не оказалась презренна или ослаблена»
[64].
Церковная апология профессии Шмидта, хотя и стала долгожданным событием для палачей, но распространялась медленно за пределы сведущего круга. Тем не менее отзвуки заступничества Лютера мы встречаем, например, у одного известного юриста, заявившего в 1565 году в оправдание палачей следующее: «Хотя само имя палача многие по-прежнему ненавидят [и] воспринимают его как бесчеловечную, кровавую и тираническую должность, он безгрешен перед Богом и миром, если действует по приказу, не по собственной воле, а по справедливости – как слуга Божий». Подобно судьям, присяжным и свидетелям на процессе, палач был безупречен, если не действовал «из жадности, ревности, ненависти, мести или вожделения». Другими словами, он был так же необходим для правопорядка, как и сами князья. Другой правовед сравнивал отвращение, испытываемое к делу палача, со стыдом, присущим испражнению: и то и другое есть неприятная, но необходимая часть Божьего промысла. В целом всеми признавалось, что источник стойкого общественного осуждения лежит не в самом занятии, а в том, что к работе привлекались «безбожные и необузданные люди, [среди которых] колдуны, грабители, убийцы, воры, прелюбодеи, распутники, богохульники, картежники и прочие, обремененные тяжкими грехами, скандалами и неприятностями», тогда как эффективные суды нуждались в «благочестивых, не имеющих долгов, добрых, милосердных, бесстрашных людях, искушенных в подобной работе и наказаниях, выполняющих свои обязанности более из любви к Богу и Закону, нежели из ненависти и презрения к бедным грешникам»
[65].
Франц Шмидт, таким образом, начал свою карьеру палача в момент значительно большего общественного признания профессии, чем это было при его предшественниках, чему, впрочем, сопутствовали и более высокие личные стандарты и требования. Одно или два поколения до того светские власти вынуждены были мириться с темным прошлым многих представителей этой профессии и до сих пор еще встречались отдельные палачи, которые в конечном счете оказывались на эшафоте, но уже в качестве преступников. Ко времени Франца репутация профессионалов как «добропорядочных и законопослушных» стала неотъемлемой частью их социального портрета, и любой проступок криминального характера тут же вел к увольнению и наказанию. В свою очередь, некогда ироничное прозвище Майстер вдруг стало выражением обретенного достоинства; нескольким палачам даже разрешили заниматься другими ремеслами и к тому же одарили собственным гербом
[66].
Конечно, суеверия, отвращение и страх, копившиеся столетиями, неохотно уходили в прошлое, и сравнительно большие возможности, появившиеся у Франца, пока не перевешивали еще бóльших социальных издержек. Что бы ни говорили члены магистрата и священнослужители, современники Франца в массе своей по-прежнему считали палачей подозрительными, если не зловещими фигурами. В обществе, одержимом ритуальным проявлением чина и чести, праведные и честные палачи были радостным событием, но представление о том, что эти люди оскверняют других одним своим прикосновением, осталось. Многие двери по-прежнему были закрыты для сына Генриха Шмидта на протяжении всей его жизни. Но растущий спрос на новый тип палача дал молодому Францу возможность, которую он с радостью использовал, чтобы осуществить мечту, так и оставшуюся недостижимой для его отца, и умереть благородным человеком.
Искусство палача
Мы ничего не знаем о детстве и юности Франца Шмидта в Хофе. Большинство его впечатлений, несмотря на бесславное занятие отца, могли быть схожи с опытом любого мальчика из семьи среднего достатка Германии XVI века. Первые шесть или семь лет он провел в основном в обществе взрослых женщин, а также других детей. Мать Франца умерла до того, как ему исполнилось шесть лет, возможно во время или вскоре после рождения ребенка, что было нередко, и ее роль, скорее всего, взяли на себя тетя или бабушка малыша. В 1560 году Франц, и это тоже было обычным делом, обрел мачеху, когда его вдовствующий отец женился на Анне Блехшмидт, происходившей, судя по всему, из семьи палачей, проживающей в соседнем Байройте
[67]. Несмотря на образ, созданный братьями Гримм, многие мачехи эпохи раннего Нового времени имели хорошие, даже нежные отношения со своими приемными детьми. Нам остается только надеяться, что так было и в случае Франца.
