Шаг за шагом создавая себе доброе имя, Франц Шмидт был особо чувствителен к злоупотреблениям репутацией. Заметно его негодование по поводу людей, которые просто присваивали себе чужое имя или социальный статус – дело нехитрое в эпоху, когда еще не существовало стандартных средств проверки личности
[236]. То, что мы сейчас называем «самоформированием», и то, что юристы называют «незаконным присвоением чужого имени», серьезно тревожило городского палача Нюрнберга. Он был разочарован, когда Линхард Дишингер, который с «поддельными письмами и печатями [выдавал себя за] переехавшего учителя или священника», сбежал, отделавшись легкой поркой; зато вполне удовлетворен тем, что Кунрад Крафт, совершивший множество мошенничеств под вымышленным именем и «выдававший себя за гражданина Форххайма [и] советника Кольмутца», в итоге был за свою ложь обезглавлен
[237]. Кража доброго имени – как в случае пресловутого фальсификатора Габриэля Вольфа – угрожала основам мировоззрения Шмидта больше, чем кража денег или имущества. Когда он пишет о дочери ткача Марии Кордуле Хуннерин, обезглавленной за свои преступления, то в центр внимания ставит не внушительные масштабы ее краж у бывших мастеров, а позорное и скандальное мошенничество:
…[она] поселилась в Альтдорфе с сыном производителя ткани из Швайнфурта, [и], выдавая себя за дочь хозяина трактира «Черный медведь» в Байройте, наняла экипаж, поехала в этот трактир со своим суженым и солдатской женой, наказала приготовить еду и питье, показав на старика в трактире и назвав его отцом, она затем вышла из трактира якобы для того, чтобы привести свою сестру, оставив остальных сидеть в трактире, и солдатская жена оказалась вынуждена заплатить 32 флорина
[238].
Конечно, использование нескольких личин было присуще среде профессиональных воров, и эта практика еще более укрепляла их позорный статус. Практически каждый, с кем Франц сталкивался на протяжении своей карьеры, имел хотя бы один псевдоним, а часто и больше. Разбойник и наемник Линхард Кисветтер также был «известен как Линхарт Лубинг, Линхарт из Корнштатта, Мозельский Ленни и Больной Ленни»; другой молодой вор к 16-летнему возрасту уже имел пять псевдонимов. У честного человека, напротив, должна была быть лишь одна подлинная личность, поэтому Майстер Франц счел знаком истинного раскаяния то, что Фриц Мустерер (он же Маленький Фрици, он же Улитка) «впервые произнес свое настоящее имя перед тем, как его вывели к виселице, а раньше он был известен как Георг Штенгель из Баххаузена, вор и разбойник». Спутницы грабителей и других профессиональных преступников были также известны под несколькими псевдонимами, иногда меняя их с каждым новым мужчиной. «Шлюха-воровка» Анна Грешлин (известная также как Прыткая Баба) призналась Францу, что три года назад она «назвала себя Маргаритой Шоберин», взяв фамилию своего тогдашнего супруга Георга Шобера (а также сменив имя)
[239].
Клевета, еще одна форма кражи репутации, вызывала не меньший эмоциональный отклик у чувствительного к вопросам статуса палача, который сам страдал от злых сплетен и предрассудков. Многие из современников Франца разделяли эту точку зрения, считая удар по доброму имени более тяжелым, чем ранение тела. Бастиан Грюбель (он же Шлак) «много украл и, кроме того, признался в 20 убийствах», но что больше всего возмущает Шмидта в его рассказе, так это то, что он оклеветал своего недруга, утверждая, что тот был соучастником, и спровоцировал арест и пытки невиновного человека. Еще большее отторжение у Франца, по всей видимости, вызвал поступок Фридриха Штиглера, помощника бывшего палача. Он «выдвинул обвинения против жен некоторых горожан, что они являются ведьмами… и обвинения его были заведомо ложными». За это серьезное преступление Штиглер и был в конце концов обезглавлен Францем Шмидтом, испытывавшим к нему глубокую неприязнь. Хорошо зная, какие душевные муки вызывает клевета в твой адрес, Шмидт выносит особенно суровое суждение о покушавшемся на изнасилование Валентине Зундермане, который злонамеренно лжесвидетельствовал о том, что хозяйка дома «имела распутные отношения… с несколькими подмастерьями»; зато неожиданное сочувствие Франц выражает опытному вору Георгу Метцеле, который «томился в тюрьме три четверти года, потому что мальчик, девятилетний брат его шлюхи, обвинил его в пяти убийствах… но ничего такого не было»
[240].
Честь могла быть дарована или отозвана людьми, облеченными властью, людьми, которые бывали капризными или жестокими. Честность, а значит репутация, представляла собой акт самоопределения. Отказавшись от кастового фатализма, присущего большинству его современников, и взяв курс на прямые действия, которые, он надеялся, вернут почетный статус, Франц Шмидт невольно стал придерживаться более современной концепции идентичности. Это был поразительно гуманистический подход для малограмотного самоучки. Сопутствующие ему размышления о человеческой природе и свободной воле имели много общего с ключевыми идеями величайших умов того времени, несмотря на их грубую и неумелую форму выражения. Для Франца тем не менее философские спекуляции были вторичны по отношению к его простой практической цели, и в этом смысле создание репутации честного человека было неоспоримым приоритетом.
Отмститель жертв
Основные составляющие доброго имени были хорошо известны во всех слоях общества. Проницательный и недобросовестный молодой человек мог бы легко создать себе репутацию, манипулируя восприятием и изображая приличия, но на деле не принимая сами принципы. Если бы Франц, постоянно видя безграничную человеческую жестокость и обман, стал безразличен или даже циничен в отношении морально двойственной процедуры уголовного правосудия, его можно было бы понять В конце концов, и он это знал, не всех злодеев ловили и наказывали и не все жертвы были настолько уж невиновны в своих собственных несчастьях. Более того, приемлемое исполнение обязательств не требовало от палача никакой страсти к справедливости или глубокой веры в праведность своей работы. Ведь он с самого начала решил сосредоточиться исключительно на самосовершенствовании и внешнем конформизме, им вызванном.
Однако многолетний дневник, напротив, подтверждает, что Франц Шмидт выполнял свой долг не только усердно, но и страстно. Его возмущение злодеяниями, совершенными разбойниками и поджигателями, кажется подлинным, а его приверженность восстановлению общественного порядка – искренней, не вызванной озлоблением или холодным расчетом. Сочувствие жертвам, особенно тем, которые «лишены всего [их] земного имущества», встречается часто и в убедительной форме. Другими словами, Майстер Франц вместо того, чтобы подавлять или отрицать свои эмоции, решил перенаправить их, даруя жертвам преступления единственное, что он мог, – судебное возмездие.
