Понимание справедливости лично Францем было очень традиционным и потому заметно отличалось от определения имперского закона, на которое он должен был бы опираться
[241]. Привлекая «древние обычаи» и «Божественные заповеди», правовые и религиозные реформаторы XVI века стремились к новой концептуальной согласованности в уголовном праве на основе уважения к власти, которую они представляли. В этой более абстрактной модели основными потерпевшими сторонами преступления были уже не жертва и его или ее родственники, но законный правитель или сам Бог. Для Франца Шмидта, напротив, все преступления, по сути, оставались актом личного предательства одним человеком другого либо группы. Доверие, а не подчинение Богу или государству, было теми священными узами, которые нарушали преступники, и чем больше была степень этого нарушения, тем позорнее они выглядели в глазах Майстера Франца.
Квалифицированные юристы расширили определение измены, включив в него, например, не только предательство начальства, но и многие социальные нарушения, которые сочли противодействием Божественно предопределенной светской власти, – впоследствии это стало основным фокусом внимания большинства новых законов. Тем не менее для Франца и его современников даже политическая измена выглядела не как абстрактное понятие, а как личный урон. Например, в условиях продолжающейся холодной войны между городом Нюрнбергом и маркграфом Ансбаха обе стороны регулярно нанимали на работу бродяг, шпионов и прочих для сбора разведывательных данных и вербовки агентов
[242]. Однако дневниковые записи об этих актах «измены» не демонстрируют никаких эмоций, покуда Шмидт не столкнулся с предателем Гансом Рамспергером, который
выдал многих жителей Нюрнберга и браконьеров, из которых десять были казнены, но ничего [то есть никаких доказательств] не было обнаружено на них. Также предал город Нюрнберг старому маркграфу, показав, где стены были самыми слабыми и где бы их легко было взять штурмом, и предлагал по возможности сделать все от него зависящее, чтобы это произошло. Также предлагал предать господина Ханса Якоба Халлера в доме Вейера, а также господина Шмиттера и Мастера Вайермана или привести их в тюрьму.
Хотя Рамспергер был в конечном счете «казнен мечом из милосердия», его палач с явным удовлетворением добавляет, что «тело его [было затем] четвертовано и каждая конечность прибита к отдельному углу эшафота, а голова помещена на шесте над ними»
[243].
Нарисованные судебным нотариусом отрезанные конечности и голова предателя Ганса Рамспергера, выставленные на всеобщее обозрение на виселице (1588 г.)
Подделка монет – еще одно злодеяние, которое авторы «Каролины» сочли преступлением против государства, караемым смертной казнью (сжиганием заживо), но оно также оценивалось палачом Нюрнберга в терминах личного урона. Помимо оскорбления нюрнбергского магистрата, он не обнаруживает в этих деяниях иных поводов для возмущения ими и сообщает о подобных преступлениях в той же бесстрастной манере, что и о кражах. Даже правители Нюрнберга выражали некоторые сомнения относительно официального наказания, зачастую заменяя сожжение заживо на обезглавливание и последующее сожжение
[244].
Иную картину мы видим в отношении преступлений, совершенных слугами против своих господ. Эти правонарушения были также пересмотрены юристами в терминах измены и каждый раз вызывали эмоциональную реакцию Майстера Франца, но не потому, что могли представлять в его глазах какую-то серьезную угрозу общественному порядку. Чувствуется одобрение, когда он пишет, что горничной, убившей свою хозяйку-патрицианку, «два раза рвали плоть горящими щипцами на обеих руках, когда ее везли на повозке», а после того, как казнили мечом, ее тело «бросили в яму под виселицей и ее голову закрепили на железном шесте над виселицей»
[245]. Но более всего палача возмутило личное предательство доверчивого работодателя, пожилой женщины, которую подсудимая зарезала в ее собственной постели ночью. Члены магистрата Нюрнберга были предсказуемо более суровы к слугам, укравшим крупные суммы у своих хозяев, и, похоже, что Франц тоже острее воспринимал в этих случаях степень совершенного личного предательства. Мария Кордула Хуннерин не просто «украла ткани на сумму в талерах, равную 800 флоринам, и три крейцера из сундука своего хозяина, но она прослужила у него полгода». Еще более коварным образом Ганс Меркель (он же Ганс Олень), «бывший в услужении 22 года», сделал своим занятием предательство разных мастеров, «остава [ясь] от полугода до двух лет в одном месте, а затем уходил, забирая с собой чулки, дублеты, ботинки, шерстяные рубашки и любые деньги, до которых он мог добраться»
[246].
Отцеубийство, как и цареубийство, представляло собой в патриархальном обществе наивысшую измену, и в данном случае Майстер Франц был наконец полностью согласен с юристами. Он не мог поверить в столь предосудительное поведение Петера Кехля, который много раз жестоко избивал «своего отца» в течение многих лет, прежде чем в конце концов не подстерег того на улице «и нанес ему семь ран, оставив его умирать». Кехль был избавлен от полагавшейся казни колесованием только потому, что его отец выжил после этого нападения. Отцеубийце Францу Зойбольдту не столь повезло: он проявил куда большую предусмотрительность и злонамеренность, пытаясь отравить отца и наконец выстрелив в него из-за кустов. Мотивы обоих нападений даже не были упомянуты Францем. Лишь однажды, в старости, он открыто выражает сочувствие женщине, которая пыталась отравить своего тирана-отца из-за того, что тот был «жестоким, злым человеком, [который] жестоко обращался с ней»
[247].
Предательство родственника или родственницы вообще тревожило Майстера Франца в гораздо большей степени, чем все остальное, за исключением самых отвратительных актов насилия, что тоже свидетельствует о более архаичном понимании справедливости, которым он руководствовался. Шмидт был потрясен тем, что Ульрих Герштенакер не просто убил собственного брата, а «поехал с ним в лес, [где он] обманул его и преднамеренно убил его», а затем сделал вид, что это был несчастный случай. Ганс Мюлльнер также напал из засады на свою сестру в лесу с еще большими отягчающими факторами, поскольку она была беременна, и он «совершил разврат с ней [трупом]». Могут ли быть какие-либо сомнения в том, что люди, настолько низменные, что могли обокрасть своих двоюродных братьев, или же молодой человек, «угрожавший сжечь дома родственников и опекунов за то, что они отказали ему в деньгах, хотя раньше он растратил их на женщин и шлюх», заслужили свою судьбу?
[248] Наиболее бесчестный из них Кунц Неннер, который
