Идеальный человек в представлении Майстера Франца был честным, набожным, верным, почтительным и смелым. Расчетливые преступники, такие как отцеубийца Франц Зойбольдт, представляли собой полную инверсию этого героического типа. То, что Зойбольдт по заведомой ненависти и желанию убил своего отца, было безнравственно уже само по себе, но выбранный им метод делал преступление особенно малодушным и бесчеловечным:
[Он] поджидал своего отца (управляющего в замке в Остерноэ) на его площадке для птичьей ловли, прячась за камнем [и] укрыв себя хворостом, чтобы его не было видно. Когда его отец поднялся на шест (который они называют засадным [деревом]), чтобы снять подсадную птицу, он всадил в него четыре пули, так что тот умер на следующий день. Хотя никто не знал, кто это сделал, он сбежал с места и, убегая, упал и потерял перчатку, которую портной в Грефенберге залатал для него накануне. Эта [перчатка] была найдена женщиной, тем самым раскрылось деяние.
Коварный и противоестественный поступок Зойбольдта, несмотря на тщательное планирование, был раскрыт благодаря его собственной невнимательности, а также своего рода аналогу детективных расследований того времени и, возможно, Божественному провидению. После своего признания (включавшего и то, что «за год до этого он дважды пытался отравить [своего отца], но ему это не удалось»), осужденный отцеубийца «был посажен в повозку, его тело трижды терзали раскаленными щипцами, затем две его конечности разбили колесом и, наконец, им же казнили». Мы опять видим, как подробные детали процедуры передают удовлетворенное чувство справедливости палача
[291].
Место и время, выбранные для неожиданного нападения, могли сделать поступок еще более низким в глазах Майстера Франца – и вновь по причине вопиющего игнорирования социальных норм. Осуждая нападения в лесу, он уделяет больше внимания самому насилию, чем его внезапности, возможно потому, что лес является местом опасным по определению. Напротив, вторжения вооруженных банд в дома явно и очень глубоко возмущают палача, и его рассказы об этих преступлениях несут на себе тот же оттенок личного переживания, что и мучительные описания насилия над детьми. Соответственно, кражу со взломом Франц считает преступлением более серьезным, чем просто кражу, к тому же она может привести к нападению на испуганного домовладельца. «Ночь не друг», – предупреждала пословица того времени, подчеркивая особую уязвимость, которую порождала темнота в эпоху до появления уличных фонарей. В пределах городских стен полный комендантский час после захода солнца означал, что даже уличный похититель плащей, будучи пойман ночью, мог получить смертный приговор. Майстер Франц особенно порицал убийства или нападения на спящую жертву, подлость которых служила убедительным доказательством трусости и низости преступника
[292].
В отличие от спонтанных драк в пылу ссоры, предумышленное насилие имело тенденцию быть чрезмерным. И здесь Майстер Франц полагается на некоторые детали, чтобы передать жестокую природу таких нападений. Элизабет Росснерин, «поденщица и нищая, задушила на гороховом поле и заколола кинжалом свою компаньонку, такую же полевую работницу в Геберсдорфе» ради 4 фунтов 9 пфеннигов (ок. 1 флорина). Петер Кехль, осужденный за попытку убийства, «сильно избил своего отца лопатой для навоза»
[293]. Еще более жестокий Михель Келлер «намеренно бросил камень в голову извозчика из Вера… так что тот упал с лошади, и забрал у него деньги, но бросок повредил только плечи, и, когда извозчик вооружился, [Келлер] 32 раза ударил его в голову карманным ножом
[294]». Часто Майстер Франц использует количество нанесенных ран в качестве маркера необоснованного насилия со стороны преступников: Элизабет Пюффин «ночью проникла в дом судебного пристава в Фельдене, где она служила в течение 16 недель, а затем в комнату его зятя Детцеля, страдающего подагрой старика со слуховой трубкой, нанеся ему около 11 ран [железной] палкой по голове». В аналогичном акте жестокого предательства Михель Зайтель, сапожник, ворвался «в дом двоюродного деда, столяра, и напал на него, пока он спал, нанеся 38 ранений зазубренным камнем ему в голову и один удар в шею сапожным ножом, намереваясь перерезать ему горло и забрать деньги»
[295].
Подобно публичным листкам для любителей сенсаций, авторы которых охотно эксплуатировали такие злодеяния, рассказы Франца используют устаревшие драматические приемы, чтобы изобразить ужас жертвы и позор преступника. Описывая возмутительное нападение на престарелую незамужнюю патрицианку Урсулу фон Плобен, которое совершили мужчина и женщина, впущенные в ее дом ночью их соучастницей, он кратко описывает события с точки зрения ни о чем не подозревавшей жертвы, убитой в своей спальне злоумышленниками, «которые подошли к ней и задушили, закрыв двумя подушками ее рот, и гнусно били ее ножом, что продолжалось почти полчаса, в которые [Плобен] изо всех сил сопротивлялась, так что им пришлось душить ее три раза, прежде чем она умерла»
[296].
Отец двух девочек-подростков, Франц Шмидт по понятным причинам проявил чувствительность к ужасающим действиям двух безжалостных насильников. Ганс Шустер, подмастерье-цирюльник
…во время Страстной недели встретил замужнюю женщину из Рюкерсдорфа перед деревней и также стал домогаться, пытаясь навязать ей себя. Когда [она] сопротивлялась, [он] нанес два удара по ее голове своим топориком, бросил ее на землю [и], когда она кричала, он зажимал ей рот и набивал его большим количеством земли или песка, пока кто-то не пришел ей на помощь; в противном случае он добился бы от нее своего (то есть изнасиловал)».
Пятнадцатилетний Ганс Вадль, арестованный в тот же день, был не менее беспощаден,
приставая к четырем девочкам в небольшом лесу позади Остенфооса, которые собирали дрова, напав на самую старшую, которой было 11 лет… бросив ее на землю, попытался подчинить ее своей воле. Когда девочка закричала и сказала, что она слишком юна, он ответил: «Клянусь, у тебя хорошая крепкая киска». Пока она громко кричала [он] зажимал ей рот, достал нож [и сказал], если она не замолчит, он ударит ее, после чего толкнул девушку так, что [позже] понадобились [для врачебной помощи] два цирюльника, и он заставил девушку поклясться не говорить никому – даже дьяволу – ничего об этом
[297].
