«Каролина» определяла изнасилование как тяжкое преступление, но, несмотря на это, его редко раскрывали и редко наказывали. Шесть казней насильников в Нюрнберге в течение всего XVII века были на самом деле имперским рекордом
[298]. Чаще всего, как и в случае с Вадлем, злоумышленник избегал телесного наказания просто «из жалости к его юности». У Майстера Франца тем не менее жестокость, вульгарность и явная злонамеренность этих нападений вызывали такое же глубокое презрение, какое он обычно испытывал к ворам и убийцам.
Для молодого Франца различие между преднамеренным и непреднамеренным насилием было кардинальным; став более опытным в профессии, он начал проявлять больше интереса к оценке и анализу запутанных мотивов тех бедолаг, что представали перед ним. Самым распространенным мотивом предумышленных убийств и других нападений, особенно среди настоящих разбойников, были, конечно, деньги. При этом Шмидт с удовлетворением отмечает, что ожидаемая материальная выгода часто скудна, а иногда и совершенно ничтожна, подчеркивая этим бессмысленность преступления. Портной Михаэль Дитмайр «отправился на прогулку со [знакомым крестьянином] и нанес ему удар сзади по голове, так что он упал, а затем нанес ему еще два удара» – и все из-за 3 флоринов и 3 пфеннигов, которые он нашел у покойника. Два усердных грабителя неоднократно нападали на извозчиков, женщин, перевозящих хлеб, и бродячих торговцев, «хотя и не имели от них многого». Другой убил посыльного за 5 ортов [1¼ флорина] и нескольких свертков с неизвестным содержимым, которое, как оказалось, ничего не стоит, а чеканщика Ганса Райма охватило смятение, когда он обнаружил, как мало денег было у женщин, только что хладнокровно убитых им
[299].
В отношении же преступников непрофессиональных палач из Нюрнберга выяснил, что среди них самым частым мотивом предумышленных нападений являлись истории личной вражды. Георг Праун (он же Георг Штырь) «враждовал с крестьянином и поджидал его», а в это время мясник Ганс Кумплер «из-за ссоры со сторожем общего деревенского имущества вошел в дом [последнего] ночью, чтобы помириться, и убил [Прауна] его собственным "боевым молотом" (Streithammer), который [Кумплер] вырвал у него из рук». В продолжение давней ссоры с коллегой банщиком-подмастерьем Андреас Зайтцен «пригрозил отомстить ему и оставить ему что-нибудь на память, после чего он засунул свою скребущую железку [то есть бритву] в луковицу, перед тем взяв «горошины» [шанкры], дунув с них на железку», предположительно намереваясь заразить своего врага в общественной бане, где они работали, но вместо этого «более 70 человек в бане получили ранения и заработали французские [то есть сифилитические] язвы; [многие] также потеряли сознание». Франц не пишет о природе или происхождении их вражды, но отмечает, с некоторым чувством торжества высшей справедливости, что мстительный банщик «сам [также] получил болячки и лежал дома восемь недель»
[300].
Общественные бани предлагали разнообразные лечебные процедуры, в дополнение к возможностям социального взаимодействия, в том числе встречам с проститутками
Предполагаемые несправедливости, стоящие за попытками отмщения, равно как и деньги, добытые в результате нападений и убийств, в изложении Майстера Франца часто оказывались незначительными. Горничная Урсула Бехерин «сожгла конюшню, принадлежавшую ее хозяину, крестьянину из Марельштайна, потому что старики были суровы [с ней], и в том же 1582 году она сделала то же самое со своим хозяином-крестьянином в Хазельхофе, сжегши хлев из-за того, что, по их мнению, она ничего не умела». Анна Бишоффин «сожгла хлев в крестьянском хозяйстве в Кютцене… из-за кошелька, который она потеряла и считала украденным у нее», а Кунц Неннер также угрожал поджогом «из-за похищения у него голубей». Многие фатальные преступления имели даже еще более мелкие причины. Осуждает ли Шмидт человеческое недомыслие или непропорциональное насилие, когда мимоходом отмечает, что преднамеренные нападения могут быть вызваны «спором насчет зажженного факела, пропавшей ложки или ссоры в лесу из-за броши»?
[301]
Деньги, месть и, возможно, любовь были мотивами в заговоре Кунрада Цвикельшпергера и Барбары Вагнерин, попытавшихся убить ее мужа.
Трижды [Цвикельшпергер] побуждал [Вагнерин] добавлять в еду ее мужа порошок от насекомых, что она и делала, кладя его в кашу, и даже сама съела три ложки, но муж остался невредим. Его шесть раз рвало, а ее дважды, потому что, как сказал ей Цвикельшпергер, если она даст ему слишком много, он умрет, а если немного, то его только вырвет. Цвикельшпергер также пообещал, что он поклянется на причастии, что не будет иметь отношений ни с какой другой женщиной, кроме нее, жены плотника, и она должна была пойти и пообещать ему то же самое. Также он дал 2 флорина старой колдунье, чтоб она смогла сделать так, что [муж Вагнерин] будет зарезан, поражен болезнью или утоплен
[302].
Сколь бы искренней ни была привязанность заговорщиков друг к другу, плотник пережил все покушения на его жизнь и видел, как оба его потенциальных убийцы были преданы смерти от рук Майстера Франца. Любовь или похоть, возможно, также сыграли свою роль в убийстве Георгом Виглиссом бродячего торговца в Нюрнбергском лесу, поскольку он не только украл у него «8 гульденов, но впоследствии забрал себе жену убитого, жившую в Лайнбурге, и женился на ней»
[303]. Что это: совместный заговор, попытка убийцы смягчить свою вину или извращенный пример подлинных чувств? Шмидт не раскрывает свою точку зрения на этот преступный брак, сообщая лишь, что Виглисс, совершивший три убийства, был «казнен посредством колеса» после повешения двух воров.
Бандиты, разбойники с большой дороги олицетворяли самые крайние образцы эгоистичной, необоснованной жестокости – зла ради зла. Хотя они и составляют менее десятой части всех казненных Майстером Францем, эти головорезы преобладают в его наиболее развернутых записях и, безусловно, являются самыми яркими персонажами дневника
[304]. Их нападения на людей в пути или в собственных домах выглядят не столько тщательно спланированными ограблениями, сколько предлогами, чтобы потворствовать своим садистским импульсам – связывать и мучить жертв огнем или горячей смолой, многократно насиловать их и убивать выживших ужасающими способами. Имея дело с преступлениями почти любой природы, Франц тем не менее потрясен бандой из 16 головорезов, «которые нападали на людей по ночам… связывали их, пытали и применяли к ним насилие, отнимая у них деньги и одежду»
[305]. Он с явным сочувствием пишет о двух их жертвах: «Одна женщина [получила] 17 ран, ударов или уколов, от которых она умерла через 13 недель; другой отрубили руку и она умерла на третий день»
[306]. Если судить по описанию Франца, похищение ценностей кажется лишь предлогом для того варварства, которое ему предшествовало. Мужчины, подобные этим, наслаждались нарушением всех социальных норм, пытаясь превзойти друг друга в дерзости, и, с точки зрения Франца Шмидта, совершенно непростительно их участие в леденящих кровь пытках и убийствах беременных женщин, из которых предварительно вырезали плод и убивали на глазах матери. Конечно, мы должны иметь в виду потребность самого палача оправдать муки, которые он впоследствии причинял таким преступникам. Хотя эта потребность иногда могла заставить Франца преувеличивать, сознательно или бессознательно, но насилие, которое он описывает, бесспорно, имело место, как и тот ужас, который подобные злодеи сеяли на своем пути.
