Отношение Франца к непредумышленным преступлениям позволяло ему проявлять сострадание к тем, кто их совершил. Самыми простительными преступлениями, на его взгляд, были преступления страсти, которым по определению не хватало преднамеренности или злобы, особенно моментальные вспышки насилия в приступе ярости. Большинство мужчин в эту все еще бурную эпоху, включая самого Франца Шмидта, всегда имели при себе нож или другое оружие. Неудивительно, что пьяные или просто горячие споры о мужской чести регулярно приводили не только к кулачным боям, но и к поножовщинам или дуэлям, которые порой заканчивались смертельным исходом. «Каролина» и другие уголовные кодексы сузили определения самообороны и «благородного убийства», однако, как и на американском Диком Западе, а кое-где и сейчас в США человек, физически или словесно задетый, не был обязан прощать – напротив, восстановление своей чести оставалось императивом
[312]. Жертвы, получившие несмертельные ранения, как правило, искали отмщения, прибегая к вековым практикам выяснения отношений внутри общины и финансовой компенсации – вергельду
[313]. Когда слова, сказанные в гневе, приводили к гибели, Франц признавал, что нужно воздать за это по справедливости, но склонен был относиться к такому убийству как к прискорбному событию, виновника которого тем не менее можно было понять.
В своих самых ранних записях Шмидт лаконично отмечает, что крестьянин «зарезал лесника», или скорняк «зарезал сына тевтонского рыцаря». Время от времени он обращает внимание на конкретное оскорбление («предатель, вор, мошенник»), оружие убийства («нож, топор, молот, болт») или причину ссоры, часто тривиальную: «из-за шлюхи после выпивки; из-за крейцера [0,02 флорина]; или потому, что [его друг] проклял его как предателя»
[314]. В противном случае эти учетные записи выглядели бы как скупой отчет о количестве прошедших сквозь руки палача осужденных
[315]. В мире, где люди должны защищать свою честь, говорит Франц, неизбежны несчастные случаи вроде истории с городским стрелком Гансом Хакером, который «разоружил сына [другого] стрелка на посту из-за проклятия, стал ругаться еще с одним и непреднамеренно нанес [тому] удар молотом, так что он умер»
[316]. Хакер отделался розгами, но вот драка того же свойства Петера Планка с проституткой имела куда более трагические последствия для обоих. Цепь печальных событий, пишет Майстер Франц, началась, когда Планк вернулся вечером домой в сильном подпитии:
Когда он шел мимо Госпитальных ворот по направлению к загонам для свиней, он увидел женщину, которая была шлюхой, шедшую перед ним по улице Зундершпюль, и поспешил за ней. Согласно его рассказу, она обратилась к нему, попросив его пойти с ней домой, и, когда он отказался, она сказала, пусть поклянется Священными Дарами или чем-нибудь в этом роде. Затем, когда он сел, она сдернула с него шляпу, очевидно пытаясь одурачить его, и сказала, что он должен молчать об этом. Он попытался отнять у нее шляпу, и они боролись друг с другом. Когда он ударил ее по лицу, шлюха выхватила два своих ножа и напала на него. Когда она пошла на него, он взял немного песка и бросил в нее; она поступила так же, но, когда она продолжила попытки нанести ему удар, он вытащил свой нож и ударил ее, поранив ей глаз, так что она упала, а его нож сломался, оставив в руке рукоять. Он опустился на колени и выхватил у нее ножи, но лезвие порезало ему руку, и в ярости он вонзил ей, лежащей там, нож в левую грудь
[317].
Вызванный алкоголем, оскорблениями или физическими действиями, внезапный гнев провоцировал насилие по горячности, в отличие от ледяной расчетливости предательства.
В обществе, где все были вооружены, даже домашняя прислуга, сметая паутину, держала под рукой кинжал (ок. 1570 г.)
Овладевание человеком страстями, в частности сексуальным желанием, также казалось опытному палачу чем-то обыденным и уж никак не тяжким. Порки за блуд, прелюбодеяние или проституцию составляли почти четверть всех 384 телесных наказаний, исполненных Майстером Францем, однако его записи об этих событиях, как правило, кратки – вероятно, в силу их распространенности. Чаще всего жертвами правосудия становились профессиональные проститутки, обитатели темного мира, от которого Франц отрекался при каждой возможности. В отличие от своих коллег-клириков, он испытывал явно меньший дискомфорт от того, что называл «развратом» (Unzucht; буквально – «недисциплинированность»), по крайней мере меньший, чем от других форм публичного скандала. Кажется маловероятным, чтобы благочестивый Шмидт отрицал греховность внебрачного секса, но при этом трудно найти в его словах нечто большее, чем легкое отвращение, особенно когда означенное деяние являлось добровольным с обеих сторон. Напротив, его язык становится грубоватым и предельно конкретным, а комментарии – наиболее короткими во всем дневнике. Он даже приводит несколько скабрезных эпизодов в духе Чосера:
Сара, пекарша из Фаха, дочь хозяина таверны на дороге из Хейльбронна в Хоф, называемая Скорнячкой, дозволяла своей служанке совершать разврат. Также подстрекала кузнеца пойти со служанкой и заставила его принести ей доказательства этого, потребовав волосы, вырванные из лобка [служанки]. Когда горничная кричала, [Сара] закрывала ей рот, сев на него задницей, а затем вливала в нее [стакан] холодной воды
[318].
Другой отрывок, возвращающий нас к уже рассмотренной теме, мог бы стать частью вакхического мира «Декамерона» Боккаччо:
…крестьянин из Херсбрука, который, выпив с другим крестьянином в трактире, встал из-за стола, чтобы отлить, но [вместо этого] пошел ночью к жене своего собутыльника, как будто он был ее мужем, вернувшимся домой, лег в кровать и совершил прелюбодеяние, затем встал и оставил ее, но женщина поняла, что он не ее муж, когда взглянула на него
[319].
