Мошенники, которые действовали по-крупному, с размахом, вызывали у Майстера Франца куда большее возмущение, особенно если жертвами наглого обмана становились люди благородного происхождения, как в случае с фальшивомонетчиком Габриэлем Вольфом и охотницей за сокровищами Элизабет Аурхольтин. Хотя эти мошенники тщательно избегали насилия, но их действия были настолько виртуозными и просчитанными, что по уровню злонамеренности они превосходили большинство воров. Еще больше усугубляла положение мошенников в глазах палача их лживость. Анна Домиририн, «которая часто лежала в чумном доме», тем не менее «намеренно обманула людей гаданием и поиском сокровищ» и, таким образом, заслужила большую порку, хотя «она не могла ходить; ее вели под руки два пристава». Маргарита Шрайнерин, «старая ведьма около 60 лет, также обманывала людей здесь и там, утверждая, что она унаследовала большое состояние», и многократно завещала благородным людям по всему городу в обмен на еду, питье и небольшие суммы (которые она обещала вскоре вернуть). Несмотря на преклонный возраст и плохое здоровье, ей «выжгли по клейму на обеих щеках как обманщице». Майстер Франц и его начальство не проявили снисхождения даже к Кунраду Крафту, давнему секретарю суда, чьи многолетние подлоги и растраты в итоге стоили ему жизни
[352].
Милосердие и искупление
Каким бы ни был мотив или характер преступления, у каждого преступника должна оставаться надежда – таково было понимание справедливости Майстером Францем. Будучи верующим лютеранином, он полагал, что мир является глубоко порочным местом, в котором все мужчины и женщины неоднократно в течение своей жизни поддаются греху. Да, кто-то совершает более серьезные проступки, чем другие, но сутью христианства для Франца была благая весть о Божественном прощении, даруемом всем, кто его ищет. Не следует путать это понимание с реабилитацией в современном, светском смысле – в конце концов, лютеране XVI века считали, что разрушительные последствия первородного греха воздействовали даже на верных христиан. Шмидт и его коллеги, как члены магистрата, так и капелланы, ожидали от осужденных преступников одного – признания вины и подчинения власти Бога и государства. В свою очередь, как мирские, так и религиозные судьи обещали отпущение грехов, а значит, искупление.
По этой причине в представлениях людей раннего Нового времени понятие «милосердие» могло быть эквивалентно понятию «наказание». Франц разделяет такой взгляд, используя слово «милосердие» в своем дневнике 93 раза – больше, чем «Бог» (16 раз) или «справедливость» (дважды). Слово «закон» он не употребляет ни разу. Практически каждое использование им этого слова относится к смягчению уголовного наказания, посредством которого праведный палач решительно помогал бедным грешникам достичь небесного, а также земного искупления. Но предварительным условием для этого было подлинное раскаяние.
Для Майстера Франца было достаточно его видимых признаков. Он с одобрением отмечает, что убийца Михель Фогт «уже сбежал в лес, [но] вернулся обратно», а также что детоубийца Анна Фрайин, вор Ганс Хельмет и убийца Матиас Штерц добровольно сдались властям (Штерц и вовсе «был католиком, но принял лютеранство» перед казнью). Франц неоднократно отмечает в своем дневнике тех людей, что «покинули мир как христиане», особенно в старости
[353]. И палач, и тюремные капелланы с энтузиазмом восприняли то, что раскаявшийся вор Ганс Дрехслер (он же Альпиец, он же Ганс Наемник) не только «узнал больше за последние три дня от капелланов и тюремщика, чем за всю свою жизнь», но и покинул мир подобающим образом, обратившись с эшафота ко всем зрителям своей казни: «Благословит вас Бог, и листья, и траву, и все, что я оставлю позади! Помолитесь Господу обо мне. А я сегодня буду молиться за вас в раю»
[354].
Озлобленные заключенные, особенно жестокие разбойники, которые категорически «не хотели молиться», удостаивались презрения капелланов и палача
[355]. Отвергнутый магистр Хагендорн не преминул заметить, что строптивый вор «пошел на виселицу [в яростной лихорадке], от которой он не выздоровел до тех пор, пока Майстер Франц не затянул целебное средство у него на шее»
[356]. И капеллан Хагендорн, и Майстер Франц знали, что осужденные преступники частенько использовали духовные чаяния своих надзирателей, чтобы предотвратить неизбежное. После неоднократных проповедей 25-летнему вору украшений Якобу Фаберу магистр Хагендорн начинает сетовать на очевидную неискренность отчаявшегося человека и его упорное сопротивление:
Когда я пришел к нему, он уже приготовил все свои старые уловки. Он упомянул свою уважаемую семью, особенно просьбы своей старой и беспомощной матери, и выдвигал всевозможные оправдания, почему он должен продолжать жить и избежать смертной казни. Он заботился больше о своем теле, чем о своей душе, и доставил трудности совету, также как и нам, пусть и не в вопросах обучения и утешения, поскольку он изучал и учил катехизис в годы своей нежной юности, а также знал некоторые псалмы, особенно 6-й и 23-й, а также другие молитвы, но упрямо придерживался своих прежних методов. Говорили ли мы ему приятные или резкие слова, его единственная цель состояла в том, чтобы продолжать жить
[357].
Майстер Франц тоже не был особо толерантен к злоумышленникам, которые никак не хотели смириться со своим положением и отказывались демонстрировать должную покорность. Печально известный Георг Майер (он же Мозги)
…часто ссылался на эпилепсию. Когда его собирались допросить под пытками, он изобразил приступ и сделал вид, что болезнь мучила его. Поскольку его уже освобождали от пыток три дня назад под этим предлогом, он научил своих товарищей поступать так же, чтобы их отпустили, но, когда Кнау пытался так поступить, он не смог этого сделать, и когда он был раскрыт, то признал [правду]
[358].
Возможно, из-за таких притворных болезней Шмидт не проявлял особой симпатии и к бедным грешникам, осужденным из-за психических проблем, даже признавая очевидные симптомы, начиная от путаного бормотания на казни до явных психотических эпизодов
[359]. Бывало, он искренне возмущался, когда осужденные преступники пытались переиграть систему в надежде на помилование или хотя бы отсрочку казни, как, например, в случае грабительницы Катерины Бюклин (она же Катрин Заика, она же Чужестранка), которую «должны были казнить 12 неделями ранее, но она получила отсрочку из-за беременности, которая оказалась ложной»; или Элизабет Пюффин, также признанная виновной в грабеже и покушении на убийство, которая «получила отсрочку 32 недели под предлогом беременности, – комитет присяжных женщин посетил ее 18 раз», прежде чем она в конце концов «была казнена мечом»
[360].
