Но десять лет спустя Майстер Франц с готовностью признает, что двум ворам, Гензе Кройцмайеру и Гензе Бауру, было «обоим около 16 лет» и, вероятно по этой причине, «из милосердия они были казнены мечом». С этого момента он регулярно отмечает возраст всех казненных несовершеннолетних, не чувствуя необходимости в каких-то особых оправданиях своим действиям, кроме как «много украл»
[384]. Шмидт добавляет, что и 16-летнему Бальтазару Прайссу, и 15-летнему Михелю Кенигу была предоставлена масса возможностей, чтобы исправиться, но каждый раз они «не отказывались от воровства или не могли прекратить [красть]»
[385]. В его рассказе о другом групповом повешении – тоже пяти воров, но немного старше, 18 и 19 лет, – мы находим еще меньше сочувствия.
Нюрнбергская хроника 1584 года фиксирует беспрецедентное повешение двух молодых женщин, а на следующий день пятерых юношей – все они были членами местной банды, совершавшей кражи со взломом (1616 г.)
Большой Деревенщина (он же Клаус Родтлер) много украл с приговоренным Дьявольским Малым и с Балдой Кунцем, у него было много других сообщников и он часто сиживал в Яме, [но] всегда обманом выходил на свободу. Брунер [он же Старьевщик] поднимает только кошельки; с тех пор как он был освобожден 14 дней назад, он украл около 50 флоринов. Когда трех [карманников] казнили [в прошлом месяце], он украл два кошелька во время казни. Подонок [он же Иоганн Бауэр] также принадлежал к этой компании, часто бывал в Яме и в цепях. Ткач [он же Георг Кнорр] тоже несколько раз приговаривался к Яме, всегда освобождался по причине своего благочестия. Все пять воров казнены посредством веревки
[386].
Как относиться к оправданию зрелым Францем пыток и казней подростков? Должны ли мы считать его невнятные рассуждения об их неисправимости попыткой убедить собственную неспокойную совесть, что наказания справедливы? Или он, подобно членам магистрата, настолько разуверился в молодых людях из-за многократных преступлений, настолько был возмущен их пренебрежением к актам милосердия совета, что действительно считал виселицу самым подходящим для них местом? Если это так, то служит ли это свидетельством мрачного, даже циничного взгляда на человеческую природу?
Похоже, Майстер Франц, как и многие его современники, не мог с уверенностью сказать, что именно оказывает большее влияние на развитие малолетних преступников: природа или воспитание. Отсутствие возможности обучаться достойному ремеслу – жизненное обстоятельство, постигшее его самого и его детей, – он не рассматривал как приемлемое объяснение того, почему юнец превратился в преступника. Точно так же он не питал ни малейшего сочувствия к тем, кто был в обучении, но растратил его результаты впустую. Лоренц Пфайффер, которого Шмидт описал как «бакалейщика и вора», был «молодым человеком, пытавшимся освоить мастерство портного, но не преуспел» в этом и впоследствии обратился к воровству, как и разбойник Пангратц Паумгартнер, «что обучался [ремеслу] изготовления компасов здесь у Петера Циглера»
[387]. Фактически подавляющее большинство несовершеннолетних, с которыми он встречался на эшафоте, проходило ту или иную ремесленную подготовку, так же как и большинство мужчин, которых он казнил. Какими бы ни были реальные возможности трудоустройства, все эти люди начинали с преимуществ, которых никогда не имел их палач-изгой.
Общение с «дурной компанией» также служило катализатором преступлений, зачастую создавая плохую или даже криминальную репутацию еще до самого проступка. Франц полагает существенным, но не оправдывающим, обстоятельством то, что слугу Ганса Дорша подстрекали украсть большие суммы у хозяина, которому тот служил много лет, его двоюродный брат с компанией друзей
[388]. Подросток, проводящий дни и ночи среди выпивки, ссор и азартных игр взрослых, редко заканчивал хорошо. Молодежь, которая хочет жить честной жизнью, должна обладать достаточной самодисциплиной, чтобы избежать общества подобных людей, – таков выбор, который и сам палач давно для себя сделал. Особенно эффективной школой порока, видимо, была военная служба. После участия в нескольких венгерских кампаниях местные уроженцы Ганс Таумб и Питер Хаубмайр попали в число профессиональных грабителей, и, несмотря на многочисленные аресты и помилования, «оба снова, как и прежде, держали шлюх, ставя их на пути людей. Как только кто-то проявлял интерес или заговаривал с ними, они отталкивали [женщин] и шантажировали [потенциального клиента], забирая все его деньги или одежду»
[389].
Тогда, как и сейчас, Франц и его современники чаще всего видели истоки преступного поведения ребенка в его родителях – и когда приписывали вероломство плохому воспитанию, и когда считали преступную наклонность унаследованной
[390]. Хотя Франц всегда отмечает, что он порет или казнит родственника уже наказанного им ранее преступника, но воздерживается от интерпретации этой связи
[391]. Принимая во внимание его твердую веру в самоопределение, а также регулярные встречи с набожными и законопослушными родителями девиантов, Шмидт, похоже, больше склоняется в этих дебатах в пользу воспитания, возлагая на некоторых родителей ответственность за их повзрослевших детей. Он испытывает отвращение от того, что Ганс Аммон (он же Портной Чужеземец) не только грабил церкви, но и «учил свою дочь воровать», или что Кордула Видтменин «помогла обоим своим сыновьям с воровством, купив у них украденные вещи». Родители, которые проституировали собственных дочерей или вовлекали своих детей в подделку монет, были им в той же степени заведомо осуждаемы
[392]. Хотя можно сожалеть о несчастном прошлом этих невинных жертв, это не освобождает их от ответственности за собственные действия, даже если они и были еще относительно молоды. Бастла Хаук, которого пороли и в конце концов казнили за кражу, наблюдал, как «его собственный отец и брат [были повешены], а [другой] брат выгнан розгами из города за те же преступления», но не пожелал исправиться
[393]. Для Майстера Франца также не имело никакого значения, что мошенница Элизабет Аурхольтин в детстве была брошена ее ненормальным отцом в заснеженном лесу после того, как тот утопил ее мать и задушил брата
[394]. Искреннее сочувствие Шмидта к маленькой девочке из прошлого всегда будет для него менее весомым, чем неоспоримая вина женщины, стоящей перед ним.
