То, что Шмидт настаивал на личной ответственности, не делало его слепым к явно врожденным наклонностям дурных людей. Разбойник Ганс Рюль «несколько лет назад, будучи еще мальчиком, убил другого мальчика десяти лет, бросив в него камень, и за это его заковали в цепи, [но] когда его отпустили, он связался со скупщиком, [пока] не был изгнан из города за свои злодеяния»
[395]. Многие осужденные воры, несмотря на неоднократные попытки обучения ремеслам, с самого раннего возраста продолжали воровать, в частности активный взломщик Йорг Майр, «которому было 17 лет, начал [воровать] восемь лет назад»
[396]. Майстеру Францу казалось, что такие молодые люди попали во власть своего жестокого нрава и их уязвимость усугубляется выпивкой, плохой компанией и распущенными женщинами. Такие неудачники утвердились в своем нраве с ранних лет, как, например, казненный зять самого Франца Фридрих Вернер, который «был дурным с юности и связался с плохой компанией»
[397].
Каким бы ни было влияние природы и воспитания на преступников, старый палач твердо придерживался фундаментального принципа самоопределения. Да и мог ли считать иначе человек, который сделал себя сам, который столь дистанцировался от своего проклятого происхождения? Судьба творится человеком, а не наследуется им. Весьма иронично, что пресловутый «распутник и искусный предатель» Симон Шиллер избежал забивания камнями разъяренной толпой, «прыгнув в воду [и] укрывшись под бревнами», лишь затем, чтобы год спустя на том же месте быть забитым камнями до смерти, но именно распутство предопределило его конец, а вовсе не звезды, как часто утверждали сами преступники. Вера Шмидта в лютеранский догмат о первородном грехе и Божественном провидении никоим образом не освобождала для него грешника от личной ответственности за принятие или отвержение благодати.
Личные трагедии, настигшие позднее Франца, могли и ослабить, и укрепить его веру. То же самое можно сказать и о десятилетиях, на протяжении которых он был погружен в мир преступности. К сожалению, мы не имеем ни малейшего представления, к каким религиозным или философским книгам, кроме Библии, мог бы обратиться палач-самоучка в поисках вдохновения и утешения. Степень его религиозности на данном этапе жизни наиболее точно отображает текст, датированный 25 июля 1605 года. Школы мейстерзингеров в немецких городах того времени представляли собой гильдии, берущие начало в средневековой традиции менестрелей, и состояли из мужчин, разделенных в зависимости от способностей к сочинительству на учеников, подмастерьев и мастеров. Сочинители должны были следовать строгим правилам рифмовки, размера и мелодии, а также исполнить свои произведения а капелла перед жюри. Спустя почти 30 лет после смерти самого видного нюрнбергского мейстерзингера Ганса Сакса (1494–1576) городская песенная гильдия продолжала проводить ежегодные открытые конкурсы для всех желающих. В этот раз среди участников оказался и городской палач со своим произведением, хотя и, несомненно, написанным с чьей-то помощью. Возможно, его песня так никогда и не была исполнена, но позднее ее включили в печатный сборник мейстерзингеров за 1617 год – год последней казни Майстера Франца
[398].
Не все историки признавали эту песню творением знаменитого палача, особенно учитывая плавность ее слога в сравнении со стилем дневника. Однако при внимательном прочтении доказательства его авторства представляются неоспоримыми. Сам текст подписан: «Майстер Франц Шмидт у Святого Иакова» – а это ближайшая к дому палача церковь. Нельзя не признать, что фамилия Шмидт была чрезвычайно распространена в то время, но Франц или Франтц – немецкий вариант имени «Франциск», в честь святого из Ассизи, – встречалось не часто, по крайней мере в таком протестантском городе, как Нюрнберг. Необычна и подпись под текстом мейстерлида (песни мейстерзингера) – не «Magister», а «Meister», служившее общеизвестным почетным прозвищем Франца. Но главным доказательством того, что именно «наш» Франц Шмидт написал мейстерлид, является выбранный поэтом сюжет: предполагаемая переписка между эдесским царем Авгарем и Иисусом – особо значимая для палача-целителя история.
Согласно легенде, сирийский царь Авгарь V, современник Иисуса, услышал истории о галилейском чудотворце и написал ему с просьбой о личном визите. Страдая проказой, подагрой и другими мучительными недугами, Авгарь заявил о своей вере в божественность Иисуса и предложил принять Мессию, если тот отправится в Эдессу (современный город Шанлыурфа в Турции) и исцелит больного правителя. Иисус, согласно этой истории, написал Авгарю, что сам он приехать не может, но в знак признания пошлет уверовавшему царю своего ученика Фаддея (или Аддая, в местной традиции). И действительно, вскоре после вознесения Иисуса Фаддей прибыл в Эдессу, как и обещал его учитель, и чудесным образом исцелил Авгаря, который был немедленно крещен. Эта история широко распространилась в Древнем мире, а сами предполагаемые письма были воспроизведены в IV веке церковным историком Евсевием Кесарийским. Со временем нерукотворное изображение Иисуса на плащанице тоже стало частью этой легенды и приобрело важное литургическое значение на востоке Римской империи.
История Авгаря и Иисуса, которую большинство современных ученых считают вымышленной, никогда не пользовалась особой популярностью в западной части империи, что уже делает выбор сочинителя необычным. По крайней мере, это говорит о том, что он должен был хоть немного быть знаком с «Церковной историей» Евсевия, которую песня упоминает и строго следует за ней в пересказе двух писем. Центральная тема исцеления в этих письмах явно могла понравиться палачу-лекарю, который повторяет слово «болезнь» чаще, чем любое другое в песне, причем как в физическом, так и в духовном смысле. «Нечистые духи», так же как слепота и хромота, «причиняют людям боль», но именно «вера», а не «лечебные травы» или «медицина», исцеляет страдающего царя. Слова «чудеса» и «сила» тоже идут рефреном в тексте песни, снова напоминая о духовной природе целительства Иисуса. Независимо от того, какие стилистические или богословские правки были внесены при создании песни помощником, выбор темы однозначно принадлежал Францу и всецело соответствовал другим его сочинениям. Вся жизнь палача, наполненная жестокостью и страданиями, лишь подтверждала основополагающий протестантский догмат о спасении в благодати и вере. Грех был неизбежен для падшего человечества, но таким же неизбежным было и Божественное прощение – для тех, кто его искал. Уголовное наказание предлагало не просто возможность законного искупления, но и духовного спасения, превращая палача в своего рода священнослужителя. Хотя, будучи лютеранином, Майстер Франц рассматривал священника только как помощника человеку, ищущему Божественной милости, а отнюдь не как ее посредника с правом передачи оной
[399]. И преступная жизнь, и смиренное принятие всепрощения были для него вопросом индивидуального выбора.
