Окрыленный этой победой, он перенес свое возмущение Майстером Францем на их соперничество в медицинской сфере. До тех пор конфликты нового палача происходили в основном с местными цирюльниками-хирургами, которые поначалу жаловались на его агрессивность в обращении с приговоренными
[481]. В какой-то момент совет предостерег Шлегеля от консультаций, связанных с магией и психическими заболеваниями, напомнив, что медицинская практика должна быть ограничена «внешними травмами»
[482]. Шлегелю явно недоставало дипломатических навыков предшественника, в результате чего страдала его профессиональная репутация. Несколько раз он даже был унижен, когда поставленные им диагнозы требовали подтвердить у Майстера Франца
[483]. В течение года, последовавшего за вселением в новый дом, Шлегель пожаловался городскому совету, что бывший палач забирает себе слишком много клиентов, и потребовал как официального наложения санкций на Шмидта, так и строительства нового входа для пациентов в стороне от свиного рынка. Обе просьбы были отклонены, и Шлегелю напомнили, что, «поскольку Франц Шмидт помогал ему в течение многих лет, он должен смиренно терпеть»
[484]. Получив очередной отказ, раздраженный палач больше не подавал никаких официальных жалоб против почтенного предшественника, но, несомненно, предвкушал его скорую смерть.
Наследие отца
Но самым большим унижением, которое пережил Шлегель, был момент окончательного триумфа Майстера Франца. В конце весны 1624 года, все еще проживая в уютном Доме палача, Майстер Франц Шмидт написал императору Фердинанду II с просьбой официального восстановления чести семьи. Прямые обращения к имперскому суду не были чем-то неслыханным, но почему Франц выбрал именно этот момент для завершения задачи всей жизни? Возможно, отставной палач нуждался в подобном одобрении, чтобы купить новый дом или же его сыновьям требовалась помощь в получении ремесленной работы. Возможно даже, что Майстер Франц думал о своей 11-летней внучке, которая только что переехала к нему. Еще более интригующий вопрос – почему он ждал шесть лет после выхода на пенсию, чтобы подать это прошение. Учитывая, насколько важным было восстановление семейной чести для Шмидта, вполне вероятно, что какое-то время он потратил на составление официального прошения и попытки его подачи в установленном порядке, но силы ему неподвластные – противодействие в этом вопросе со стороны патрициев или какие-то иные местные политические проблемы – до этого момента препятствовали осуществлению намерения.
Какой бы ни была причина, этот примечательный документ – не более 15 страниц в оригинале – содержит не только подведение пожилым человеком итогов всей своей профессиональной жизни, но и заключительную, наглядную иллюстрацию личных связей и умения убеждать, которые сделали эту жизнь такой успешной. Прошение Франца является образцом риторического изящества, где умело чередуются многочисленные свершения во имя интересов императора и его подданных с мольбами о сочувствии личному несчастью, понесенному им и семьей. Подобно мейстерлиду палача об исцелении короля Авгаря, петиция была, без сомнения, составлена с чьей-то помощью, вероятно профессионального нотариуса. Однако рассуждения и читаемые чувства бесспорно принадлежат самому Майстеру Францу. После формального проявления пиетета он начинает свое обращение, ссылаясь на «ответственность, возложенную на светские власти самим Богом, чтобы защищать благочестивых [и] законопослушных от всякого насилия и страха, [а также] наказывать непокорных и злых с помощью должного сурового наказания, чтобы мир, спокойствие и единство могли быть сохранены». Майстер Франц доходит до того, что провозглашает Божественное происхождение должности палача, ссылаясь на ветхозаветную историю израильтян и их ритуальные казни путем забивания камнями, а также имперские предписания «Каролины». И все же, пишет он, несмотря на легитимность и необходимость его работы, профессия палача представляла собой призвание, навязанное ему неудачным инцидентом, «от пересказа которого я не могу удержаться».
Последующее обращение Франца к милосердию императора содержит самые глубокие по уровню самоанализа и раскрытия личности строки, которые он когда-либо писал в своей жизни. Получив свободу от общественного внимания, он становится удивительно откровенным в описании глубокого позора, который преследовал его семью с того самого момента, как много лет назад маркграф Альбрехт заставил Генриха совершить казни на рыночной площади Хофа. Он описывает, насколько произошедшее было несправедливым, и «как бы [ему] ни хотелось избавиться от этого», семейное бесчестие заставило его также служить в должности палача, что стало жестоким противоречием его естественной склонности к медицине. И теперь Майстер Франц переходит к главной причине, по которой его просьба о восстановлении чести должна быть удовлетворена. Он пишет, что медицина – это занятие, которому он посвятил 46 лет, «одновременно с моей трудной профессией, и которое помогло мне исцелить более 15 000 человек в Нюрнберге и окружающих землях – с помощью Всевышнего и Вечного Бога». Он также пишет, что целитель – это профессия, которой он обучил своих детей «из чувства истинной отцовской ответственности и строгой дисциплины… как мой отец обучил меня, несмотря на трудную и всеми презираемую должность, навязанную нам обоим». Более того, он всегда применял свое врачебное знание «полезными и достойными способами», в том числе исцелил некоторых высокопоставленных имперских сановников, которых он перечисляет в приложении, вместе с почти полусотней знатных и патрицианских клиентов, более трети из которых составляли женщины.
Только в этот момент Майстер Франц возвращается к своей 40-летней службе императору и его нюрнбергским наместникам в роли палача, «которую я взял на себя и исполнял без малейшего беспокойства об опасностях для моей жизни. В течение всего этого времени не было никаких жалоб на меня или на мои казни, и я добровольно, будучи на хорошем счету, покинул свой пост из-за моего возраста и немощи около шести лет назад». Прилагавшаяся рекомендация городского совета Нюрнберга подтверждала, что Шмидт был «широко известен своей спокойной, уединенной жизнью и поведением, а также своей процветающей медицинской практикой… и своим исполнением имперского закона». Учитывая его многолетний труд по защите правопорядка и исцелению больных, а также 31 один год в качестве гражданина Нюрнберга, Франц Шмидт завершает прошение, смиренно моля о восстановлении честного имени своей семьи, что в конечном итоге снимет стигму всей его жизни и откроет его сыновьям дорогу в любые почетные профессии.
Прошло некоторое время после 9 июня 1624 года, и Франц заплатил тайному гонцу за доставку запечатанного прошения к императорскому двору в Вене, возможно ставшего частью стандартного дипломатического пакета от городского совета. Всего через три месяца витиевато написанный и скрепленный восковой печатью ответ прибыл в Дом палача, также доставленный тайным гонцом. Оригинал прошения Франца не сохранился, но этот официальный ответ на него остался в городском архиве Нюрнберга (благодаря тому что Шмидт тут же подал его в канцелярию 10 сентября)
[485]. Сам Фердинанд, вероятно, даже не видел прошения бывшего палача, и, скорее всего, дело было решено бюрократами на несколько уровней ниже, что, возможно, даже касается императорской подписи. После повторения сути прошения Франца краткий документ оканчивается словами, которые он хотел услышать всю свою жизнь:
