Он сделал шаг. Ещё один. И повернулся. Стал ходить по кругу, маленькому кругу, снова и снова. На нём больше не было маски с лицом Северин. Теперь его череп скрывал гротескный Зелёный Человек, с гривой из спутанных водорослей, цветов апельсина и кусками коры какао; к висячим лозам были привязаны рыбьи кости. Король всё кружился и кружился, опустив голову, прижимая руку к обнажённой груди. «Нет, нет, нет», – шептал я, тряся головой, пытаясь отступить, выбраться из этого места до того, как место увидит меня, но стена тел меня поймала, удержала. Король кружился. Тяжёлые листья на его маске подрагивали от настоящего ветра, который подул из ниоткуда и завертелся, трогая мои перчатки, словно зная – зная! – что прячется под ними.
Я заплакал. Мне не стыдно. Любой бы заплакал на моём месте.
Король остановился так внезапно, словно ему воткнули нож в глаз. Он повернул ко мне голову, но тело его осталось недвижным. Глаза маски были пустыми дырами, проделанными в зелени. Два длинных побега свисали почти до талии. Они оканчивались сферами цвета меди, в которых плескалось какое-то жуткое бесцветное вино – и разве я не знал, какое? Как я мог не знать? Я вцепился в Цитеру Брасс.
– Вытащи меня отсюда, – прошипел я. – Мне нельзя здесь находиться. Это жестоко. Защити меня. Делай свою работу.
– Возьми себя в руки, – прошипела она в ответ.
Король заговорил:
– Ни одна история не может по-настоящему начаться, пока автор её не исповедался. И потому я хочу возложить своё признание на алтарь рассказа. Услышите ли вы меня? Сделаете ли так, как я прошу?
Я не ответил ему – я не мог.
– Сделай это! – взревел Король Плутона. Он внезапно рванулся ко мне, словно лев к раненой жертве; его ноги и руки были изрисованы, покрыты мазками краски, чёрными и белыми, резкими, жуткими. Краска вязкими, жирными слезами капала с его бицепсов, бедер.
– Сделай это, – снова закричал он и упал, словно подогнулись колени. Его маска со спутанными ветвями папоротников молила меня пустыми глазницами. Как же выглядело лицо Варелы? Я должен был его помнить; должен был помнить Макса, человека с лампами; должен был помнить его так живо, как любой ребёнок помнит любимого героя какой-нибудь увлекательной истории, услышанной на заре юности. Но ничего не было. Мой разум сопротивлялся. Я тряхнул головой, вскинул руки, сглотнул собравшуюся желчь. Я весь состоял из желчи, из неё одной. Я не понимал, чего он от меня хочет!
– Сделай это, – прошептал Король Плутона. – Прости меня. Прости. Я её убил. Прости меня.
Я уставился на жалкое подобие человека перед собой. Неужели всё так легко? Так просто и банально, так… старомодно, как обычное убийство? Он её любил, а она его не любила; или она его уволила, и он не вынес позора; или они поссорились, и он не рассчитал силу? Я попытался представить себе, как он душит Северин, вышибает ей мозги на плоских камнях, где мои родители раскладывали бельё для сушки до того, как их вырвали из этого мира. Может быть… может, я видел, как это случилось, и потому мой разум отказывается вспоминать те чудовищные дни на берегах Кадеша.
– Никогда! – прошипел я. – Никогда я тебя не прощу.
Но он лишь рассмеялся: высокий, визгливый, пронзительный, булькающий смех раскатился в пустоте жуткого склепа.
Максимо Варела щёлкнул пальцами. В центре помещения возник походный костёр с беспокойно моргающими углями. Заиграли барабаны, а вслед за ними и дудки – громкие, похожие на уханье сов. Восемь фигур плясали вокруг костра, нагих, разрисованных, в масках: серебристый мужчина в маске с клювом, с широкими линзами объектива над глазами, напоминающими бандитскую морду енота; мужчина и женщина, разрисованные под пламя и лес, её маска была циферблатом часов, его – обожжёнными остатками водолазного шлема; двое мужчин в нарядах, сплетённых из бесценных стеблей пшеницы; женщина-циклоп, чей единственный глаз был чёрной ямой; мужчина цвета индиго с лицом быка и шрамом в виде звезды на щеке и отмеченный мелом ребёнок, сжимающий одной рукой другую, в простой арлекинской белой маске с двумя чёрными сердечками там, где полагалось быть ямочкам на щеках, с отверстием для рта в виде сердца. Я сжал собственную руку – рефлекторно, инстинктивно. Под перчаткой ощутил рельеф шрамов; тягучую плоть; скрытую рану, из которой сочилась жидкость; мягкие, извилистые копошения этого… Святые на небесах, почему сейчас? Оно не шевелилось уже много лет.
Ребёнок вертелся среди танцующих взрослых, тянулся к ним, чтобы они его коснулись, прижали к себе, утешили. Они не обращали внимания. Женщины обнимались; мужчина с глазами-камерами поднял миску молока и лил его на себя, на остальных – они слизывали молоко с кожи друг друга, глотали, плясали под его струями, словно под бледным дождём. Капли сливок собирались у них на ключицах, на груди, на плоских животах. Ребёнок угрюмо обсасывал пальцы, присев у костра. Потом женщина, разрисованная как лес, вскрикнула и исчезла среди теней.
«Нет, нет, нет!»
Мужчина с лицом быка начал задыхаться. Он схватился за горло. Его лицо стало опухать; рвота полетела с губ, и была она не жидкостью, но потоком света, пузырящегося, пенящегося, алого света. Чьи-то когти терзали лохмотья моей памяти. Какие-то крючки, острые осколки. «Ох, Просперо, ты ничего там не найдёшь. Моя память – бесплодная земля». Циклоп неестественно задёргался, его руки и ноги изогнулись под уродливыми углами, и появилось лезвие, которое вонзилось в центр его чудовищного глаза.
На сцене возник Король Плутона. Он привёл женщину, выкрашенную в красный цвет. Нет – не выкрашенную в красный, но с ног до головы в крови. На ней была маска Северин, но теперь фарфоровое лицо было испорчено брызгами артериальной крови. Алая и чёрная кровь испятнала её обнажённую грудь, собралась в ложбинке на пояснице, стеклась и наполовину высохла над ключицами, превратила живот в алое царство. Это была не Северин. Это была не она! Это тело, такое вульгарное и выставленное напоказ, не было телом, о котором я мечтал. И всё же я отвернулся, как будто она была ею, могла быть. Король передавал её от танцора к танцору; она была нежна с каждым, даже – наконец-то – с бледным ребёнком. Его она подняла, закружила. Он рассмеялся, и она швырнула его на землю. Я рванулся вперёд, сам того не ожидая, как дурак. «С ним всё в порядке, конечно в порядке. Это всего лишь представление, затеянная фиглярами чепуховина, чтобы скоротать время на проклятой богом планете; только вот не надо с ним так грубо – он же маленький; он хороший мальчик». Смех мальчишки превратился в плач.
Барабаны и дудки ускорились, как и звуки моря: стали жёстче, торопливее, утратили ритм. Серебряный мужчина, прямой как нож, поднял окровавленную Северин на руки и совокупился с нею; кровь текла по её ногам, смешиваясь с молоком – откуда столько крови? Откуда она появляется? Мне показалось, сердце моё вот-вот остановится. Цитера смотрела спокойно, заинтересованно, не отворачиваясь ни на миг. Музыка стонала, скрипела, спешила по дёргающейся, спазматической тропе куда-то, не знаю куда; серебряный мужчина направил свои линзы на влажное, красное тело любовницы, словно мог выпить её всю через эти чёрные рты. Она подскакивала в его руках и теперь уже кричала. Остальные извивались, танцуя, ссутулились так, что их руки касались земли, и пальцы искривились наподобие крючков и когтей.
