Безумный Король Плутона не танцевал. Он оторвал зелёный побег от своей маски и бросил в огонь, где тот превратился в огромную книгу, насаженную на вертел, и языки пламени лизали её корешок, словно жарящуюся тушу. Он начал читать её пламенеющие страницы, и голос его звучал гулко, перекрывая грохот невидимых волн:
– Возьми её и пощади нас, возьми её и пощади нас, Ты, что шла над бездною ещё до того, как тьме понадобился Бог. Возьми её и пощади нас. Как давным-давно дочь Агамемнона призвали к кораблям, застрявшим в Авлиде из-за безветрия, так дочь Персиваля отдала себя, чтобы мы могли жить. Дитя Агамемнона было наделено красотой утренней звезды. Возьми её и пощади нас. Властители людей сказали, что она выйдет замуж за величайшего из них, и дева охотно подготовилась к мягкому ложу, украшенному цветами, ложу новобрачной. Возьми её и пощади нас. Но ложе было не ложем, и гирлянды на нём были не из цветов. Возьми её и пощади нас. Дочь Агамемнона легла на каменный алтарь, обвязанная грубыми верёвками, и жрец перерезал ей горло, чтобы усмирить рассерженную Луну. Возьми её и пощади нас. И из её кровоточащего тела вырвались ветра, запели, так что все корабли без исключения отыскали свою судьбу. Возьми её и пощади нас, возьми её и пощади нас. Пошли нас домой, а её – в преисподнюю.
Просперо за волосы сдёрнул Северин с её серебряного скакуна. На миг, вкрадчивый, упругий миг, он затанцевал вместе с нею. Это был официальный танец, вальс, и её запрокинутое лицо тянулось к его лицу. Он коснулся её щеки – щеки её маски, щеки под маской. А потом яростно швырнул её на озарённые зелёным светом камни, расплескав кровь, молоко и болотную грязь. У меня на глазах оставшиеся танцоры содрогнулись, завыли и превратились в четырёх красных тигров и детёныша: без масок, но с полосками – это были настоящие тигры, голодные тигры.
Окружённые барабанным боем и молоком, они опустили головы и сожрали её. Я слышал, как треснули её кости, я увидел костный мозг внутри, я узрел её застывший, мучительно разинутый рот, я увидал, как Король Плутона пил её кровь, и я лицезрел, как та женщина умерла с ликом Северин, прицепленным к черепу.
Но после мига её красной смерти я ничего не помню, ибо как раз тогда я потерял сознание.
25 февраля 1962 г. Час мне неведом
Я видел её. Я видел её здесь, на Плутоне, в этом проклятом городе Просперо-Варелы, живую, здоровую, смеющуюся.
Она пришла ко мне в спальню цвета охры – как я туда попал и кто меня принёс, не ведаю. Я проснулся в ночи, взволнованный, дрожащий, воспоминание о том, как ключица той бедной девушки треснула в пасти тигра, обдавало мой мозг кровью. Я прижал ладонь ко рту, сдерживая не то крики, не то тошноту, и я по-прежнему не могу сказать, что из этого могло бы одержать верх. Но в тот момент бесцветная дверь в мою комнату открылась, и кто-то проскользнул внутрь, прокрался – пусть и не очень умело – сквозь тени. Её запах наполнил комнату, её пот, её масло для волос, её дыхание. Северин, Северин, все её кусочки, какие только моя попрошайка-память сумела собрать и соединить. Она забралась в постель рядом со мною, её кожа была холодна, запредельно холодна, светилась синим и выглядела обескровленной. Во тьме на ней не было маски. Её чёрные волосы, чуть всклокоченные и вьющиеся, обрамляли лицо в форме сердечка, и это лицо склонилось надо мною, как в тот первый миг убогой жизни, которую я теперь вёл.
– Придвинься ближе, дурачок, – прошептала она. – Я замерзаю.
А потом я уже сжимал её в объятиях. Она была обнажена. Её длинные, вытянутые космосом кости, её маленькая грудь прижималась к моей груди, её лёгкое дыхание касалось моей шеи. Это сон, да; это должен был быть сон. Непостижимое сновидение. Но она была такой ощутимой, такой живой.
– Ты по мне скучал?
Её голос был голосом из фильма, из фонографа – он даже потрескивал, как потрескивает фонограф. Помехи лились из её рта.
– Всю жизнь только и делаю, что скучаю по тебе, – ответил я. Я таков, каков есть, и сам я – по сути ответ. Я должен говорить правду. Я способен на любой грех, кроме лжесвидетельства.
– Ну разве это не мило? – Она рассмеялась, и смех её подскакивал, как игла над поцарапанной пластинкой. Я погладил её волосы, чувствуя пальцами каждую прядь.
– Что с тобой случилось? Просто скажи мне, скажи, чтобы я перестал гадать.
– Я прямо здесь, дорогой. Вот и всё, что имеет значение. Я здесь.
– Это не всё, что имеет значение. Всё имеет значение. Ты исчезла прямо у меня на глазах.
Северин приподняла свою безупречную чёрную бровь.
– В самом деле? Обычно девушки так не поступают. – Она игриво стукнула меня по руке. – А сказал, что ничего не помнишь.
Я не помнил. Не помнил – до того момента, когда её заледеневшие губы почти коснулись моих – то утро на Венере, джунгли и расплавленное сияние воды вокруг неё, а потом сквозь неё, а потом – сквозь пустоту над прибрежной полосой, идущей до самых бурунов.
Она взяла моё лицо в ладони.
– Эй, ну что ты. Расслабься. Теперь всё хорошо. Теперь всё отлично. Я в порядке. Тебе не надо из-за этого терзаться. Ты хороший мальчик. Ты всегда был хорошим мальчиком. Тебя все любили просто так, с самого начала. Как маленького щенка. – Она выглядела такой серьёзной и печальной, её большие глубокие глаза были полны теней. – Просто закрой глаза, Анхис. Закрой глаза и послушай, что я скажу. Все живы. Все живы и счастливы, и я сняла тот фильм, о котором мечтала. Он просто безупречен. Его будут показывать в киношколах ещё миллион лет, настолько он хорош. Настолько я хороша, и ты тоже. Мы все. Есть такая вещь, как благодать. Я должна сказать тебе это. Есть такая вещь, как благодать. Все живы. Марианна и Гораций, Арло и Эразмо, Макс и Айлин, ты и я. То, что я повторила трижды, становится правдой.
Холодные руки Северин переместились по моему телу в тайный мир простыней цвета охры и неописуемой плутоновской ночи. Она ласкала меня, сжимала меня, её движения были полными желания и сведущими. Её дыхание ускорилось. Оно пахло какаовыми папоротниками моего посёлка. Адониса.
– Там, где я сейчас, не так плохо, – прошептала она, направляя меня в себя, в ледяной дворец своего тела. – Оттуда так далеко видно. Так далеко. Я люблю тебя, Анхис. Люблю тебя. Ты меня нашёл, и я тебя люблю. Я не могла остаться мёртвой, когда меня ждёт такой зритель, как ты. Аплодируй мне, дорогой; аплодируй так, словно занавес опускается. Сильнее, сильнее, ещё сильнее…
Когда я ворвался в неё, Северин запрокинула голову и рассмеялась, а потом обрушилась на моё горло как гильотина. Её маленькие зубы пронзили мою кожу, и она принялась пить моё тело так же жадно, как я когда-то пил её образ.
Я проснулся в одиночестве. Но по-прежнему ощущаю её запах на своих руках.
26 февраля 1962 г. Семь часов вечера. Сетебос-холл
– Так это и есть твой ответ? – со вздохом спросила сидевшая рядом Цитера, держа чашку говяжьего бульона с бо́льшим раздражением, чем некоторые женщины держат мокрое бельё. – Убийство? Варела был у нас кем… безумцем? Впрочем, он определённо им и является. Но всегда ли так было? В конце концов, в тот раз его никто не обвинил, а почему бы не повесить на него такое? Насколько всё было бы проще для всех, окажись это всё массовой резнёй. Исчезновение вызывает намного больше вопросов, чем резня.
