После целого дня выкапывания мидий-не-мидий и вытаскивания трубачей-не-трубачей из камней Анхис что-то увидел на пурпурном и розовато-лиловом песке. От этого он замер на месте. Перестал дышать. Он узнал эту штуку быстрее, чем узнавал собственное лицо в зеркале. Он когда-то давным-давно это нарисовал и в уме видел так ясно, словно то была фотография.
Перед ним лежал отросток мальцового кита.
Штуковина была цвета меди и длиной в три рыбацкие лодки. Она лежала на пляже, словно мёртвая змея, нарисованная в углу какой-нибудь старой карты. С неё ниспадали тонкие, длинные волоски и похожие на толстые лозы стебельки, и каждый волосок и стебелёк разветвлялся, как коралл или лист папоротника. Складки кожи, точно цветы и листья, серебристые и мшистые, как ярь-медянка, беспомощно хлопали в пенистой, спокойной воде. Огромный газовый пузырь, осушенный, сморщенный и пустой, медленно утопал во влажном песке. Анхису показалось, что он видит внутри мигающие тусклые огни, похожие на глаза, которые открывались глубоко под кожей пузыря, если это была на самом деле кожа. Ни одна из морских птиц (которые на самом деле не птицы) и ни один из суетливых крабов (которые на самом деле не крабы) не приближались к этой штуке.
Анхис долго пялился на отросток. Внутри вяло вспыхивали огни, ярко-зелёные и ослепительно-синие. Он был всё ещё тёплым. И всё ещё влажным. От него исходил запах, в котором перемешалась тысяча других запахов, так много, что он даже не мог рассортировать эту вонь на части и позже сказать, на что она была похожа. Тень существа была густой и широкой.
– Привет, – сказал Мальцовый Доктор, и в тот момент он действительно не мог припомнить какое-нибудь другое имя, коим его могли бы называть за всю историю мира. – Приветик.
Отросток не ответил. Огни, если это были огни, не сделались ни ярче, ни тусклее. Морская вонь от существа не стала ни слабее, ни сильнее. Был ли мальцовый кит всё ещё жив? Он заболел? Ему больно? Мальчик никогда не слышал о том, чтобы отростки выкидывало на пляж. Отростки не отваливались, как щетинки из щётки. Ныряльщики, которые случайно их касались, возвращались домой в синяках, как будто боксировали с поездом. Или без рук. Или без глаз. Или исполосованные шрамами от ран, которых им никто не наносил. Или вообще не возвращались.
Мальцовый Доктор нерешительно протянул руку вперёд. Обнажённую руку – у него не было перчаток ныряльщика или сетчатого костюма, только розовые пальцы из плоти и крови. Его ладонь застыла над кожей огромного отростка. Он ничего не почувствовал, кроме тепла, которое поднималось над существом, как пар над чаем. Он убрал руку и понюхал; пахло Анхисом и больше ничем. Он снова попытался, чуть сильнее приблизившись к этой медноцветной мальцовой плоти. Ничего – и он приблизился ещё, чуть-чуть, от нетерпения напрягшись всем телом. Когда его пальцы наконец-то застыли на волосок от китового отростка, Мальцовый Доктор ахнул. Между его рукой и существом пробежало что-то вроде электрического разряда кислотно-ржавого цвета. Какая-то невидимая, вялая сила оттолкнула его. От этого в его разуме возникли цвета, цвета без названий. Всё его тело это почувствовало и выдало подряд все инстинктивные реакции, на какие только было способно: гусиная кожа, дрожь, пот, трепет в желудке, ускоренное сердцебиение, расширение зрачков до огромных чёрных дыр на его лице; волосы и кое-что ещё встали дыбом. Но это было не больно. Обе руки, оба глаза остались при нём. Никаких синяков или шрамов. Это было даже приятно, хотя и казалось чем-то запретным – вроде опускания пальцев в воск отцовских свечей.
«Может, это потому что он умирает. Может, это потому что у него больше нет кита».
Мальцовый Доктор закрыл глаза. Ему не хватало смелости, чтобы на самом деле коснуться существа. Так что он просто расслабил руку.
Она упала на плоть мальцового отростка с тихим влажным «шмяк!».
Мальцовому Доктору показалось, что он плывёт в ржаво-кислом электрическом треске, посреди красок, не имеющих названия. Он почувствовал себя так, словно ни разу в жизни ему не было по-настоящему тепло, пусть даже Край молока и жажды – жаркое, влажное и душное место. Он рассмеялся и заплакал, всего понемногу. Он приветил это чувство, как привечают собаку. Он задрожал и зачесался, напрягся и задохнулся, и всё у него заныло. Но он бы не променял эту ноющую боль ни на одно облегчение, какое знал, и решил, что игра стоит свеч. Мальчик, который любил мальцовых китов, погладил отсечённую конечность любимого существа. Он ей что-то прошептал. И спустя долгое время маленький Мальцовый Доктор свернулся клубочком в медноватом изгибе отростка; укрылся тонкими, мягкими волосками; и заснул в умирающих объятиях. Последние отблески призрачных огней легли на его кожу, озарив его мечты.
– Я хочу, – прошептал он, отбывая к утёсам сновидений, – хочу, чтобы я никогда не увидел твоего лица, никогда не взглянул тебе в глаза, никогда не узнал тебя по-настоящему.
И каждую последовавшую ночь, пока китовый побег гнил, он спал в его величественных опадающих витках и никому об этом не рассказывал. Гнилая плоть, опадающая и вздувающаяся, пахла для него, как материнские бисквиты из мальцового молока; и сигареты Гесиод; и макушки новорождённых двойняшек; и толстая, хорошая бумага, на которой столько всего нарисовали, что она почернела от края до края.
* * *
Когда на площади в центре посёлка объявили, что адонисцев всех возрастов приглашают принять участие в прослушивании для секретного фестивального проекта, который готовили старейшины, Анхис тщательно следил за тем, чтобы желать не слишком сильно. Он всем сообщил, что это глупость какая-то, и ему роль ничуточки не нужна. В назначенный час он явился, нацепив на лицо маску безразличия; и таким образом, когда учительница, ответственная за всё загадочное действо, выбрала его вместе с ещё тремя детьми, милой ныряльшицей с необычайно прямыми волосами и высоким, поджарым молочником, он не смог подавить потрясение. Мальцовый Доктор бегал по кругу, его маленькое сердце не могло удержаться на месте, когда происходило столько всего.
И потому Мальцовый Доктор увидел фильм в числе первых. Они все прошли по пляжу несколько миль, пока не убедились, что никто из оставшихся в посёлке не увидит света. Потом, сгрудившись, они посмотрели «Девушку, которая рассмешила Судьбу», чтобы после разыграть сценки из неё на Фестивале. Это был третий фильм в цикле про Мистера Бергамота, и внезапно все дети-актёры оказались поглощены догадками о том, что могло произойти в других фильмах. Но Мальцовому Доктору на это было наплевать. Он смотрел, с застывшей гримасой изумления, как люди, которых на самом деле не было, двигались и танцевали, безмолвно, в серебре. Он шикнул на тюленей, когда они разлаялись, чтобы лучше услышать тишину – и лучше разглядеть лицо девушки, которая рассмешила Судьбу.
Девушку звали Ромашка, и хотя её играли две разные актрисы, мальчик, чьи желания никогда не исполнялись, увидел лишь одну. Маленькую Ромашку играла низенькая, угрюмая девочка с растрёпанными тёмными волосами и кислым выражением лица. Она всё время выглядела несчастной, но когда танцевала или шла, её тело как будто вспоминало всю радость, о которой забыло лицо. Её в фильме было мало – Ромашка выросла, и место девочки заняла актриса постарше, поярче, поживее. В своей главной сцене маленькая Ромашка сделала платье из маков и бегала по полю пшеницы (Анхис понятия не имел, что такое пшеница – он решил, что это какой-то волосатый рис-переросток) с игрушечными волчьими ушами, приделанными к голове, пока не врезалась в высокую, строгую, красивую даму с короной на голове и в длинном чёрном платье, которое в достаточной степени демонстрировало округлость груди, чтобы Мальцовый Доктор покраснел до корней волос. Появилась карточка для титров с надписью: «Лучше бегите, ваше величество, а не то я вас съем!» Ромашка зарычала по-волчьи, демонстрируя маленькие, ровные зубы, и дама рассмеялась.
