– Не смей говорить о моем муже такие вещи! – прошипела Меланья.
– А с чего это вдруг я не посмею, когда это правда святая? – Филин Ярославич повторил свое любимое изречение. – Пусть и они фонд слушают. Про меня вон прослушали твои оскорбления. Пусть и про него услышат правду. И про Савву тоже пусть слушают – о покойниках, конечно, только хорошее, но вот характер-то у покойника был тот еще. Дерьмо – характер. Он как удав всех душил – кого заботой своей, кого любовью, кого капризами своими, кого приказами, повелениями. Привык в департаменте холопами помыкать! Я что, не помню, что ли, – когда при нас здесь Эдичка взвился, в истерику впал – визжал, что Савва достал его своими нравоучениями, что он возьмет ему и в чай очистителя для труб плеснет? Не было, что ли, этого? Эдичка-губернатор спятил на госслужбе, у него мозги, как плавленый сырок. Но и он не выдержал всех этих Саввиных вывертов!
Катя глянула на Мамонтова – что-то новое, интересное. И юродивый бывший губернатор, оказывается, – ларчик с секретом.
– Еще слово о моем отце, и получишь в морду.
Это произнес Макар.
Катя обернулась.
Макар стоял в дверях, прислонившись к косяку. С мокрыми светлыми волосами после душа. Он сейчас чертовски напоминал актера Бенуа Мажимеля в молодости – времен фильма «Пианистка». Голубые глаза метали молнии, ноздри раздувались. Он оттолкнулся от косяка, прошел к креслу, в котором сидела Катя, и встал у нее за спиной. Близко. Увидел, что она смотрит на него.
– Уважаемому фонду, наверное, неизвестно о том, что господин Лишаев… Филин… был должен моему отцу крупную сумму. Почти такую же, как и сумма страховки, – произнес он. – И весь этот внушительный долг не был оформлен документально, держался на честном слове со стороны заемщика. Да, Филин? А что у нас сейчас?
– Мы уладили это дело с твоим отцом.
– Ты вернул долг? Что-то я не припомню, чтобы отец говорил мне об этом.
– Мы уладили это дело. Взаимное списание. Он ведь мне тоже должен был, и немало, за переводы денег от моего имени в твой лондонский банк. Проценты, Макар. Бизнес, ничего личного.
– Долг в разы больше, чем проценты, Филин. Система взаимных зачетов пробуксовала бы. Но отец мой мертв. Как повезло тебе, Филин, а?
– Не надо обвинять меня в его убийстве из-за денег, долга. И делать это так неуклюже в присутствии этих твоих волков из фонда, – Филин Ярославич бешено глянул на Мамонтова. – Я-то как раз ни в чем не виноват. И с долгом мы все с твоим отцом уладили. А вот ты… ты отца подтолкнул к могиле. Ты его угробил, потому что ты… ты все, все разрушаешь, к чему бы ты ни прикоснулся! Ты и ее, – Филин Ярославич кивнул в сторону Меланьи, – разрушил! Разбил на куски, как хрупкий сосуд. Мне ли не знать, какой она была до тебя? И что с ней стало, когда она вышла за тебя? А сейчас ты разбиваешь, растаптываешь в пыль и те осколки, что остались. Добиваешь ее, уничтожаешь – своим неуемным эгоизмом, своей наглой распущенностью!
– Филин, молчи! Еще одно слово, и я… – Меланья встала с дивана. – Уйди. Лучше сейчас уйди отсюда.
Лишаев пересек гостиную – они все молчали – и громко, как из пушки, хлопнул дверью.
Макар обогнул Катино кресло, подошел к бару у окна и налил себе в бокал бренди – солидную порцию.
Глава 19
«Но, боюсь, среди сражений ты утратишь навсегда…»
9 февраля 1861 г. 9 часов
Казармы Конного полка, затем гостиница-трактир Ионы Крауха
Едва рассвело, когда Клавдий Мамонтов и Александр Пушкин-младший из гостиницы направились в казармы Конного полка – по занесенной снегом главной улице, увязая чуть не по колено, продуваемые ледяным февральским ветром, который и не думал стихать.
Казармы производили удручающее впечатление – облупленные, облезлые, похожие на казематы. После Крымской эпопеи в государстве ни на что не хватало денег, кроме бестолковых празднеств, – ни на ремонт зданий и дорог в провинции, ни на новые мундиры солдат. Упадок, нищета, склоки, воровство да вечные жалобы…
Старые клячи ютились на казарменной конюшне – паршивые и хромые, чахли в стойлах.
Внутри казарм было еще мрачнее. С порога ударила терпкая удушливая вонь, что витает лишь в казармах да тюрьмах – запах влажного сукна солдатской одежды, сырой кожи, прокисших щей, крепкого табака да едкого пота. Пушкин-младший, человек военный, сам живший в казармах, вони словно и не заметил. А Клавдий Мамонтов достал из кармана шубы платок, надушенный опопонаксом, и приложил к носу.
Выясняли долго у караульных, что и как, – послали за старшим офицером. Им оказался майор – пожилой, краснолицый, с похмелья, но сметливый. Начал объяснять с ходу, что офицеры в казармах только по службе, а живут на квартирах, что вчера погуляли крепко и многие еще «не в себе», что полковник с супругой и домочадцами пять дней назад укатил за двадцать верст в имение родителей, да так, видно, и застрял в снегах и буране. Однако дисциплина не упала, избави бог. А что погуляли – так ведь праздник, веселиться приказано всем, а военные что, не люди?!
Пушкин-младший спросил, все ли офицеры, что гуляли в трактире, принадлежат конному полку? Нет, не все, проезжих много – кто в полк следует, кто в Москву возвращается. Вот, например, гусарский корнет вчера отчебучил – поставил господам офицерам две дюжины шампанского из гостиничного погреба. Просто так, за знакомство приятное. Сам-то еще как сосулька, только от материнской юбки оторвался, но уже в полк следует. Голосишко как у зайца, усишки торчком, к тому же одет не по форме – пришлось строгое замечание сделать. Но богатенький – сразу вина выставил всей честной компании, а компания и так уже на бровях. И еще актеры эти, актерки – бедовые, хоть и старухи, старики…
Пушкин-младший спросил про поручика Гордея Дроздовского.
– В гостинице он проживает, – ответил майор. – Но гулял с господами офицерами в трактире, широко гулял.
Клавдий Мамонтов спросил – он все время находился в трактире вечером и ночью? Майор лишь пожал плечами – а кто его знает? Это же дело такое – тост за тостом, чаша за чашей, кто ушел, кто пришел, кто под стол упал…
– Пошлите вестового в Присутственное место и вызовите секретаря для записи допроса поручика Дроздовского, – распорядился Пушкин-младший. – И как старший по званию сопроводите нас в гостиницу и будьте при нашем разговоре в качестве свидетеля. Он не ваш подчиненный, но вы сейчас здесь представляете военную власть. Так что это уместно.
– Будет исполнено, господин мировой посредник, – майор взял под козырек. – Про убийство в гостинице мне денщик сообщил, разбудил меня спозаранку, я его потом послал в трактир узнать все. Дело-то неслыханное, кровавое! Никогда у нас такого здесь, в уезде, не случалось. А вы думаете, что поручик… он причастен?
Пушкин-младший ничего на это не ответил. Мамонтов тоже промолчал, скомкал свой надушенный платок.
В сопровождении майора, четырех солдат и секретаря из Присутствия они вернулись в гостиницу, узнали, что поручик Дроздовский занимает номер как раз над трактиром, поднялись на второй этаж по шаткой лестнице и постучали в дверь номера.
