На этапе становления этологии как науки было нелишним сделать из антропоморфизма эдакий сигнал опасности, что-то вроде выброшенного на мачте красного сигнального флага, чтобы все знали: «на борту опасный груз». Но, по мере того как вслед за нобелевским трио первопроходцев в эту область полевой зоологии повалили умы калибром поменьше, антропоморфизм превратился из сигнального флага в пиратский «Веселый Роджер». Появление слова «антропоморфизм» становилось сигналом к абордажной атаке, после которой было костей не собрать. Работу автора, заподозренного в антропоморфизме, не печатали, а в академическом сообществе, где тебя либо публикуют, либо хоронят заживо, это ставило на карту карьеру.
Даже самые аргументированные, проницательные, логически безукоризненные умозаключения о возможных мотивах поведения животных, их эмоциях и умственной деятельности могли лишить ученого профессиональных перспектив. Не надо было ничего утверждать – хватало и просто поставленного вопроса. Вышедшая в 1976 году книга со скромным названием «Вопрос осознанности животных» наделала такого шуму, что многие бихевиористы поторопились разжаловать ее автора, Дональда Гриффина, в нижние чины и заклеймить как «профнепригодного». Хотя Гриффин был не мальчик с улицы, а признанный авторитет, светило, автор теории эхолокации – именно ему удалось разгадать тайну навигации летучих мышей. И вот человека, которого десятилетиями почитали гением, теперь мешают с грязью зашоренные коллеги-ортодоксы за то, что он просто осмелился поднять вопрос о сознании животных!
Рассуждение о том, что кто-то кроме человека способен на чувства, было не просто запретной темой, а профессиональным самоубийством. В 1992 году один из авторов престижного журнала Science предостерег читателей «с бессрочными контрактами в высших учебных заведениях» от включения «работ по изучению сознания у животных» в план научных исследований, причем сделано это было на полном серьезе. Какие уж тут шутки.
Клеймя любые проявления антропоморфизма, ортодоксальные бихевиористы впадали в другую крайность, поскольку всячески способствовали укреплению досужего мнения о том, что сознание и чувства присущи исключительно человеку (подобная позиция, превращающая нас в пуп земли, называется антропоцентричной). Спору нет, прямые проекции наших чувств на животных могут привести к искаженному пониманию истинных мотивов их действий. Но огульное отрицание самой возможности того, что эти мотивы присутствуют, приведет к тотальному непониманию.
Игнорируя способность животных мыслить и чувствовать, этология как новая наука успешно встала на ноги. Но упорствовать в том, что животные этих способностей лишены, значило игнорировать науку как таковую. Что характерно, многие биологи-бихевиористы умудрились забыть об основной максиме биологии: все новое есть улучшенное и дополненное издание старого. Все, что может и умеет современный человек, ему не с неба на голову упало. Чтобы собрать последнюю модель homo sapiens, эволюции понадобился обширный арсенал комплектующих, каждая из которых создавалась под какую-то предыдущую конструкцию. Нам же они достались по наследству.
И досталось нам немало. Рассмотрим хотя бы сочленения ноги. Вы только подумайте, какой путь пришлось прошагать этим ногам по маршруту «членистоногое – четвероногое – двуногое прямоходящее». Верхняя кость задней лапы лягушки – это та же бедренная кость, которую можно найти у цыпленка или младенца. Вот вам и иллюстрация к трансформации способов передвижения от земноводных через крылатых птиц до железных триатлонистов, которые должны бегать, плавать и гонять на велосипеде.
Все животные независимо от класса умеют спать. Можно увидеть, как они спят. Или чихают. Или зевают. Различные ветви единого древа жизни пророщены самыми разнообразными узловыми программами. Они меняются от вида к виду, но остаются едиными по сути. Человеческим разумом обладает только человек. Но на этом основании считать человека единственным разумным существом было бы так же нелепо, как утверждать, что раз только у человека есть человеческий скелет, то он единственный, у кого вообще есть скелет. Конечно, скелеты рыб, птиц и слонов можно увидеть в отличие от разума. Зато можно посмотреть на нервную систему и на результаты умственной деятельности, определяющие логику и границы конкретных поведенческих актов. Почему же к скелету надо подходить с одной меркой, а к головному мозгу с другой? Почему не подумать о том, что разум можно рассматривать с позиции континуума, предполагающей убывание или возрастание? Тем не менее этого никто не хотел видеть.
Зоологи-бихевиористы воздвигли непроницаемую стену между нервной системой всех представителей царства животных, находящихся в родстве друг с другом, и представителями единственного вида homo sapiens. Такое отрицание способности думать и чувствовать у остальных животных приводит к единственному выводу, столь милому – что греха таить! – нашему сердцу: мы избранные. Мы иные. Мы лучше. Мы самые-самые. (И эти люди предостерегают нас от впадания в антропоморфизм!)
Десятки лет естествоиспытателей, осмеливавшихся свернуть с торной дороги дескриптивного бихевиоризма, собратья по цеху безжалостно предавали остракизму. Тех бесстрашных одиночек, кто не был воспитан в традициях бихевиоризма, – первой среди них по праву должна быть названа Джейн Гудолл
[6] – ждала та же участь. Гудолл описывает реакцию, с которой столкнулась в докторантуре Кембриджского университета, где намеревалась продолжать свои исследования шимпанзе: «Я с ужасом услышала, что все делаю неправильно. Абсолютно все. Нельзя давать животным имена. Нельзя говорить об их характерах, разуме или чувствах, потому что все это есть только у человека».
Это ей заявили прямым текстом. По сию пору антропофобия довлеет над стоящими на позициях бихевиоризма естествоиспытателями и авторами научно-популярной литературы, которые, как ученые обезьяны, копируют своих учителей, перестраховывающихся бихевиористов-ортодоксов. «Позор-р-р тем, кто пр-р-риписывает остальным животным эмоции, пр-р-рисущие исключительно человеку», – твердят последние друг другу и своим ученикам. А ученики с попугайским упорством повторяют этот запрет и упиваются своим непоколебимым пр-р-рофессионализмом.
Но что такое «присущие человеку эмоции»? Утверждая, что их нельзя приписывать животным, бихевиористы сбрасывают со счетов одну деталь: человек – то же животное (как часто, уподобившись в чем-то животному, мы говорим себе: я же живой человек!). Наше чувственное восприятие основано на пяти чувствах, свойственных животным. Мы их унаследовали, как унаследовали и связанную с ними нервную систему.
Все известные нам эмоции лишь волею случая принадлежат человеку. Разом решить, что остальные животные на них не способны, значит приписать человеку исключительное право на любые чувства и мотивацию действий. Для каждого, кто систематически наблюдает за животными или общается с ними, это абсурд. Тем не менее существует немало тех, кто продолжает верить в нашу эмоционально-мотивационную монополию. «Мы по-прежнему не знаем, как добиться точного понимания природы и эмоций (если они ему доступны) животного, не перенося на него ожиданий, связанных с чисто человеческим восприятием окружающего мира» – нашел я в одной из работ Кэйтрин Никол Кейпер
[7], когда подбирал материалы для этой книги.
