Давайте посмотрим на коммуникацию под другим углом. Те, кто утверждает, что нам не дано понять мыслей животных, потому что мы не можем с ними поговорить, на самом деле скорее правы, чем неправы. Мы действительно не знаем, что чувствуют животные. Мы порой не в состоянии поговорить со своими родителями, детьми или дражайшей половиной. Более того, у нас нет-нет да и сорвется с языка: «сам не знаю, что говорю», «слов не хватает», «все чувствую, а сказать не могу» – и это про самих себя!
Мы не можем попросить божью тварь поговорить, но можем понаблюдать за ее поведением. Можно ставить разумные вопросы, проводить правильные исследования и прийти в конечном итоге к большему пониманию. Эйнштейн изучал с таких позиций Вселенную и кое-чего достиг. Ньютон по такому принципу подходил к физике. Дарвин – к филогенетическому дереву жизни. Вряд ли Галилей жаловался знакомым, что планеты с ним не разговаривают. Что характерно, никакие астрономические расстояния, на которые удалены от нас светила, не заставят нас заподозрить в их поведении хотя бы намек на способность мыслить или чувствовать. У животных же, напротив, эта способность очевидна, потому что они на самом деле мыслят и чувствуют. Но из-за того, что с животными нельзя поговорить, зоологи-бихевиористы сразу вскидывают лапки кверху и заявляют: если мы не знаем точно, что животные мыслят и чувствуют, следует считать, что эти способности у них отсутствуют.
Бихевиористы-антропологи – и в первую очередь, конечно, Фрейд – счастливо избежали подобной смирительной рубашки, поскольку по их теории то, что мы думаем, мы не осознаем, а то, что чувствуем, не вербализируем. На редкость удобные двойные стандарты. С одной стороны, есть точка зрения профессионального сообщества, согласно которой невозможно доказать, что животные мыслят, потому что они не в состоянии выразить этого словами. С другой стороны, не менее профессиональное сообщество полагает, что человек не в состоянии выразить словами то, что на самом деле чувствует. Истина, как обычно, где-то посередине.
Слова – это в лучшем случае набор ярлыков, с которым мы, словно с безразмерным бреднем, подходим к нашему неуемному и вполне себе четвероногому восприятию в надежде выловить и рассмотреть отдельные мысли и чувства. Слова – эскизы реальности, в одних эскизах сходства больше, в других меньше. Вы можете описать желание почесаться, не прибегая к словам-ярлыкам вроде «зуд» или «чешется»? Собака тоже не может, но она начинает чесаться, и мы знаем, что она чувствует. Можно ли передать словами влажность воды? Чувство любви или грусти? Запах снега? Вкус яблока? Для объективного описания этих ощущений слов не существует.
Речь – это попытка мокрыми руками удержать мысли, которые могут выскользнуть в любой момент. Люди не всегда говорят правду, поэтому порой надежнее вообще не обращать внимания на слова, а в поисках истинных чувств собеседника ориентироваться исключительно на язык тела. Иногда слов, что называется, не хватает или их нет вовсе. Необходимость учить иностранные языки говорит о случайной природе слов, о том, что сначала возникает некая мысль, она первична, а слова мы «лепим» на нее потом. Слова совершенно необходимы в качестве инструмента для сложных умозаключений или подробного долговременного планирования («юноше, обдумывающему житье», без них не обойтись). Но думаем и чувствуем мы без помощи слов. Мысль облекается в слова, но первична все же мысль.
Удивительно, что активность мозга на несколько секунд предвосхищает осознание мысли, то есть до того момента, как приходят слова, уже многое успевает произойти. Обводя глазами кухню, нет нужды перечислять про себя: «Холодильник, мойка, фото любимой». Фотография любимого человека на стене действует сильнее тысячи слов, и поэтому никаких слов не надо, снимок говорит сам за себя. Чем меньше слов, тем острее чувство. После того как собаку отругали, достаточно одного прикосновения, чтобы она поняла: все, забыли, мы снова друзья. Для судьбоносных вещей слова вообще не обязательны. «Я тебя люблю» звучит неплохо, но молчаливое проявление этих слов куда как убедительнее. Порой достаточно одного жеста. Животным это прекрасно известно. И нам тоже. Если дела сердечные зашли в тупик и слова бессильны, на помощь придут цветы. Живопись, музыка, танцы – вот средства поддержать древний как мир разговор, когда словами всего не скажешь.
Смотришь на слонов, которые общаются, и понимаешь, какие тончайшие струны там задеты. Но перевести их разговор в слова нам не дано – получится грубо, топорно и слишком обобщенно, без нюансов. Слоны при общении используют звуки, которые исследователи – из-за невозможности подобрать точные формулировки – называют «фырканьем», «кряхтеньем», «ревом», «хрипом», «криком» или «визгом». Точнее выразиться мы не можем, но для получателей этих сигналов, сиречь самих слонов, эти звуки обладают коннотацией столь же понятной, как слово для человека. В конце концов, и в человеческом языке встречаются звуки, похожие на фырканье, кряхтенье, хрип, крик и визг. Посмотрите на ситуацию с другой стороны. Слон воспринимает человеческую речь, как мы – речь иностранца. Допустим, нам пришлось бы описывать вьетнамский язык исключительно с точки зрения звуковой оболочки слов. Бьюсь об заклад, до сути мы бы не добрались никогда.
Но в переводе со слоновьего на английский или на вьетнамский есть свои подводные камни. Со словами «урчание слона» не поспоришь. Они объективно описывают ситуацию. А вот последующий вывод – «он поздоровался» – может вызвать массу возражений. Но без перевода, без истолкования, пусть и произвольного, нам не понять, как они общаются. Вот уже полвека исследования коммуникации животных упираются в описание и топчутся на месте. Чтобы идти дальше, надо думать о переводе.
На сегодняшний день самое точное описание звуков, издаваемых слонами, подготовлено некоммерческой организацией «Голоса слонов», соучредитель которой профессор Джойс Пул. Оно дает некоторое представление о том, как сложно передать природу этих звуков человеческим языком. Вот что профессор Пул пишет об урчании:
«Течное урчание, приветственное/дружеское урчание, коитальное/оргастическое урчание, урчание-рев (издается при совместном нападении на хищника) в момент наивысшего возбуждения характеризуется увеличением по амплитуде, по уровню шума, по модуляции, с перераспределением интенсивности в верхние гармоники (в отличие от второй гармоники, как при стандартном урчании) и последующим затиханием, уменьшением глубины модуляции и снижением шума <…> Приветственное урчание и дружеское урчание <…> отличаются особым разнообразием по форме кривой уровня громкости – она может быть плоской, слегка изогнутой, двухвершинной, многовершинной, со скосом влево или вправо».
Джойс Пул старается быть предельно точной. А теперь представим себе приветствие двух человеческих особей, описанное таким же языком: «Во время единичного акта приветствия производится урчание с характерным изгибом кривой громкости, затем скос, потом неровный изгиб, двухвершинный изгиб, двухвершинный со скосом и в заключительной фазе многовершинный».
После урчания Пул переходит к реву: «…в звуковом отношении рев крайне разнообразен и варьируется от поросячьего визга до скрежета, рева, ора, воплей, плача и даже кукареканья наподобие петушиного».
