Когда от сердечного приступа скончался знаменитый южноафриканский специалист по охране окружающей среды Энтони Лоуренс, больше двух десятков слонов, которых он спас и приветил в своем частном заповеднике, разбившись на две группы, два дня подряд стекались к его дому и еще два дня прощались с ним. Слоны пришли туда специально, до того они не появлялись в окрестностях в течение года. Мы уже говорили, что слоны оплакивают мертвых. Но тут умер не слон, а человек. И каким образом находившиеся в двенадцати часах пути животные смогли узнать, что сердце их друга и заступника перестало биться? Уму непостижимо. Все это так похоже на сказку, что присущий мне скептицизм заставляет спросить: а все ли здесь правда? Может, есть более объективные доказательства?
Сотрудники Фонда дикой природы Дэвида Шелдрика
[29] спасают осиротевших слонят, несколько лет искусственно выкармливают в питомнике при Национальном парке Найроби, а потом передают в Национальный парк Цаво, где им предстоит жить среди других слонов, уже подрощенных, но когда-то спасенных сотрудниками того же фонда и того же питомника. Слонят ждет новая жизнь в африканском буше, в условиях, приближенных к естественным, среди слонов разновозрастной группы. Мне довелось сопровождать одного из служителей Цаво, Юлиуса Шивегу, во время выгула молодняка по бушу, и вот что мне рассказал этот очень компетентный сотрудник заповедника:
– Когда новичков только-только привозят в Цаво, они все время спрашивают: «Где мы? Зачем вы нас сюда привезли?» Ну, не словами, конечно, а по-своему – ни на шаг от нас не отходят. Потом потихоньку начинают общаться с остальными на своем языке, и им уже легче, они все понимают.
Дафни Шелдрик добавляет:
– Старожилы знают, откуда привозят новичков, потому что сами там выросли.
Если допустить, что это правда, что слоны постарше помнят свое детство в питомнике и понимают состояние новичков, это означает, что в их сознании существует некая история о себе самих, причем им самим об этой истории известно.
Скептики, наблюдавшие сцены слоновьего братания в Цаво, уезжают с ощущением абсолютной непостижимости происходящего. Служителям Цаво, напротив, все ясно. Опираясь на многолетний опыт, Дафни Шелдрик утверждает: слоны в Цаво всегда знают, когда транспорт с новенькими выезжает из питомника Найроби и направляется к ним. Живущие на воле взрослые слоны выходят из буша, чтобы встретить молодняк. Дафни называет это телепатией. Я после этого слова мысленно отправил рассказанную ею историю в корзину с надписью «Басни», но скоро ей там стало тесно, потому что таких «басен» о слонах я узнал немало.
Можно предположить с позиции неспециалиста, что представителям каждого вида присущ универсальный набор голосовых сигналов, то есть у них не существует иностранных языков или диалектов, которые есть у людей. Можно еще предположить, что вокализация у них врожденная, а не приобретенная, то есть ее не нужно учить, как язык. На самом же деле детеныш, воспитывающийся в неволе – зоопарке, цирке, дельфинарии, – никогда не освоит присущие ему от природы способы коммуникации во всей их полноте, со всем многообразием звуков, жестов, коннотаций и оттенков, как никогда не научатся полноценной человеческой речи дети, выращенные, например, волками.
А вот у птиц существуют диалектные варианты. Дельфины-косатки могут в рамках определенной группы пользоваться голосовыми сигналами, которые непонятны членам другой стаи. Подобные явления происходят повсеместно и постоянно, мы фиксируем и каталогизируем эти звуки, но до анализа пока далеко.
А до перевода, возможно, и того дальше. Так что на сегодняшний день то, что говорят и думают слоны, куда сложнее и интереснее, чем наше о том представление.
Удержать или отпустить
– Вот, – убежденно говорит Вики, – что я называю сплоченной семьей.
Покончив с едой, слоны сходятся вместе, дети в центре, взрослые вокруг, головами наружу. Джин осторожно дотрагивается до Джолин, легонько ее поддерживая.
– Видите, они стоят все вместе, бок о бок, прикасаясь друг к другу то хвостом, то хоботом, – и это так здорово! Все в безопасности. Сейчас у них, наверное, тихий час.
Слонята развалились на земле и сопят в две дырочки под охраной слоних. Взрослые стоят тихо. По крайней мере, кажется, что тихо.
– Уши, видите, шевелятся? – показывает мне Вики. – Это они разговаривают. Просто нам не слышно.
Лайелл Уотсон описывает пронзительную сцену, которую ему довелось увидеть на побережье Южной Африки, где он наблюдал за китами:
«Стоя на вершине утеса, я, казалось, ощущал вибрацию воздуха вокруг. Китиха ушла под воду, а воздух продолжал колебаться. Неведомый ритм шел теперь откуда-то сзади, не с океана, а с берега. Я обернулся, чтобы бросить взгляд через пролив <…> и обомлел.
Там под сенью дерева стояла слониха <…> и смотрела на океан <…> Я сразу узнал ее по обломанному почти у основания бивню – я помнил цветной снимок в департаменте водопользования и лесного хозяйства, там еще надпись была: „Последняя слониха в Найсне“. Это она, слониха-матриарх.
Она вышла на берег, потому что там, в лесу, ей не с кем поговорить. Здесь, в воде, находился другой, ближайший к ней мощный источник инфразвука. Для старухи, привыкшей к низким частотам, звукам жизни ее стада, этот рокот прибоя, идеально попадавший в ее диапазон, был живительным бальзамом, единственной заменой.
Мое сердце рвалось ей навстречу. Трагическая мысль о том, что эта бабка и прабабка стольких внуков вдруг впервые осталась одна, вызывала в памяти вереницу других душ, таких же старых и одиноких. Но в тот момент, когда меня почти поглотила безнадежная тоска, произошло невероятное <…> Воздух снова наполнился пульсирующим биением, и теперь я понял почему. Самка синего кита вновь поднялась на поверхность. Развернувшись головой к берегу, так что дыхало было хорошо видно, она словно ждала чего-то. Слониха-матриарх пришла сюда ради нее. Между самым большим млекопитающим Земли и самым большим обитателем морских глубин было каких-нибудь сто метров, и я готов поклясться, что они общались. Общались на инфразвуке, в гармоничном дуэте; общались два гигантских мозга, два длинных века, понимающих, как больно отдавать всю себя многочисленному любимому потомству; общались две редкие и прекрасные гранд-дамы, познавшие важность и радость сложного социума. Они сострадали друг другу через разделявшие их прибрежные скалы, как женщина женщине, как матриарх матриарху, обе почти последние в своем роде.
Я смахнул рукой слезы и пошел прочь. Человеку меж ними места не было…»
