«Впадина моей ладони еще была полна гладкого, как слоновая кость, ощущения вогнутой по-детски спины Лолиты, клавишной скользкости ее кожи под легким платьем», – читаем мы у Набокова в «Лолите». Словосочетание «слоновая кость» несет в себе чувственную метафору гладкой белой кожи и женственных округлостей, но для эбеново-черных африканок слоновая кость стала источником адских мучений. К началу XVI века европейцы превратили торговлю живым товаром в прибыльнейшую индустрию, так что, перефразируя известные строки, мы говорим «слоновая кость» – подразумеваем «рабство», и этот подлый порядок вещей сохранялся веками.
Изделия из слоновой кости, украшавшие собой будуары дам, попадали туда стараниями торговцев, промышлявших рабами и бивнями. Этот «подарочный набор» в полном смысле слова обескровил Черный континент: популяция слонов практически сошла на нет; коренное население поголовно превращали в невольников, поэтому обширные территории полностью обезлюдели из-за облав. От побережья до ближайших поселений вскоре надо было добираться не меньше трех недель. Захваченные туземцы через джунгли тащили на себе захваченную же слоновую кость до ближайшего порта, где оба товара грузили на суда, причем слоновая кость представляла собой груз куда более ценный, чем ее носильщики, поэтому о ее сохранности заботились куда лучше.
В 1844 году некий Майкл Шепард, отплывший из Занзибара, писал в Салем своему батюшке: «Тут принято покупать слоновий бивень и невольника, чтобы нести его до судна». В начале XIX века вес среднего бивня составлял не меньше 36–40 килограммов (бивни современных слонов в три раза меньше. Самые крупные из ныне известных принадлежали гигантскому слону, убитому невольником в 1898 году на склонах Килиманджаро, недалеко от Амбосели. Их совокупный вес составлял 200 килограммов, длина каждого – три метра, то есть практически два человеческих роста).
Где взять слова, чтобы описать жестокость, не поддающуюся описанию? На дворе 1882 год, в большинстве стран мира рабство отменено или ограниченно. Но на территории, где сегодня расположена Танзания, английскому миссионеру Альфреду Дж. Свонну открывается жуткая картина: связанные попарно туземцы, с шеями, зажатыми между двухметровых перекрещенных жердей, несут слоновьи бивни, «…кроме бивней, женщины, которых было не меньше, чем мужчин, тащили на спинах младенцев <…> Их ступни и плечи представляли собой сплошную открытую рану, а полчища роившихся вокруг мух, привлеченных запахом свежей крови, усугубляли их страдания <…> Это было зрелище адовых мук». Не веря своим глазам, проповедник задает риторический вопрос: «Как же можно выдержать пеший переход из Верхнего Конго, ведь это больше полутора тысячи километров пути?!» – на что надсмотрщик отзывается: «Трудно выдержать, вот они и мрут как мухи». Свонн замечает ему, что многим ноша явно не по силам, на что получает циничный ответ: «А какой у них выбор? Жить хотят – пусть тащат!» Надсмотрщик поясняет, что заболевших невольников они убивают, и это вынужденный шаг: «Иначе остальные начнут притворяться больными, чтобы не нести поклажу. Так не годится. Поэтому мы не можем оставлять их в живых». Свонн спрашивает, а если женщине не хватит сил тащить и ребенка, и бивни… Надсмотрщик, которому подобная постановка вопроса представляется абсурдной, перебивает священника: «Никто не позволит ей бросить ценный груз. Не может нести и то и другое – ребенка заколют копьем, чтобы ноша стала полегче. Главное – это слоновая кость».
Слоновую кость и рабов морем везли в Занзибар и там выставляли на продажу. Выгружают невольников, по свидетельству вышеупомянутого Майкла Шепарда, «тем же манером, что и скотину <…> мертвых вышвыривают за борт, и потом, когда прибой выносит их на берег, туземцы приходят и жердями сталкивают их назад, в воду».
Постепенно невольничьи суда уходят в прошлое, и паруса больше не поднимают. Промысел слоновой кости приводит к поголовному истреблению слонов на всей территории Африки. Спрос на слоновую кость продолжает существовать, он еще острее, чем был. Тысячи и тысячи лет единственным способом обеспечить предложение было и остается убийство. В современном понимании ситуации слоновая кость должна быть объявлена вне закона, а слоны, вытесняемые с исконных территорий, имеют право на статус беженцев. Они и есть беженцы. Вот только из-за человеческой экспансии бежать им особо некуда, а из-за рыночных цен на слоновую кость ни одно убежище не будет для них по-настоящему надежным.
Почти в пятистах километрах к северу от Амбосели, если следовать за полетом канюка-авгура, лежит скверный городишко Арчерс Пост, за которым открываются неподвластные времени первозданные просторы Национального парка Самбуру. Среди тех, кто называет себя жителями Арчерс Пост, – горстка бандитов, промышляющих торговлей слоновой костью, и замученные тяжелой неволей и нищетой туземцы-козопасы, большинство из которых ютится под навесами, сделанными из найденных на помойке кусков пластика или мешков для мусора, наброшенных на согнутые побеги деревьев. Это нищета, на которую страшно смотреть. Сразу понятно, что этим людям ни со слонами, ни с кем бы то ни было делиться просто нечем. С момента возникновения человека и почти по сию пору Африка предоставляла своим обитателям достаточно места для совместного существования, для существования бок о бок. Но численность людей все прибывает, как приливная волна, и вот слонам уже буквально ногу поставить некуда. Эти люди, казалось бы, лишены всего: возможностей, выбора, человеческого достоинства…
Наверное, не зря на любом изображении Ноева ковчега рядом с человеком среди подлежащих спасению от потопа непременно предстают слоны. Если развить метафору вод, то наше все прибывающее море человеческое захлестывает большинство созданий природы. И бедняки – такие же жертвы этого потопа. Все, кого я здесь встречаю, настроены ко мне дружелюбно; взбудораженная детвора смотрит огромными щенячьими глазами. Молодые мужчины из Самбуру, вооруженные копьями, дубинками и большими плоскими кинжалами, болтающимися на поясе, подходят, берут мою руку своими обеими и трясут ее, расплывшись в улыбке. Некоторые интересуются, водятся ли там, откуда я прибыл, львы и слоны, или вежливо осведомляются, сколько у меня голов скота (а когда говорю, что его у меня нет, вежливо «выпадают в осадок» от моей запредельной нищеты). Эти люди во всех отношениях такие же, как я, просто им выпал несчастливый жребий, и навряд ли они способны переменить свою печальную участь. А я, глядя на них, благодарен судьбе за свою счастливую.
Самбуру, как и Амбосели, одно из немногих мест, где существование слонов не подчинено целиком и полностью единственной главенствующей эмоции – страху перед двуногим прямоходящим. Здесь в их жизни по-прежнему присутствует весь спектр эмоций. Страх, правда, тоже есть. И в изрядных количествах.
Ближе к вечеру в воздухе чувствуется привкус мелкой пыли. Она забивается всюду, так что одна из вещей, которые роднят человека со слонами, – это ощущение погруженности в эту сухую и в то же время приветную землю обетованную, в последний ее оплот.
Шифра Голденберг мигом опускает меня с небес на землю. Пока мы отряхиваемся от пыли, она объясняет, что в Самбуру принято именовать слоновьи семьи не по буквам алфавита, как в Амбосели, а по «темам». Вот, например, эта семья, которая сейчас движется вдоль высокого берега реки, названа в честь знаменитых писательниц и поэтесс.
