Но долгие века по чьей-то злой воле, когда дьявола, когда федерального правительства, волк оставался отражателем и усилителем любых человеческих страхов.
В средневековой Европе церковь считала волков приспешниками сатаны, его верными псами, появление которых подтверждало, что дьявол бродит неподалеку, что он где-то рядом. Волков не просто истребляли, их по-настоящему казнили: жгли заживо, как ведьм и еретиков, прилюдно вешали. Считалось, что от них исходит не просто физическая опасность, а дьявольское искушение. Сколько было судов по подозрению в том, что обвиняемый способен заклинать волков или оборачиваться волком! Спустя века в Северной Америке угодившего в капкан волка могли сжечь, могли отрубить ему нижнюю челюсть или, наоборот, замотать пасть проволокой, а потом выпустить, чтоб тот умер голодной смертью. Как пишет Даг Смит, «ни одно животное до волков не становилось жертвой человеческой мести».
Что бы волк ни делал, все превращалось в повод для ненависти. На заре XX века у фермеров пошла мода на то, чтобы в туши зарезанных волками овец подкладывать отраву. Даг Смит рассказывает, что волки мгновенно научились не возвращаться за отравленной добавкой, после чего их стали обвинять сперва в том, что «зажрались», а потом в том, что «убивают удовольствия ради». И это вот «убийство удовольствия ради» стало трактоваться как смертный грех, заслуживающий смертной же казни, и превратилось в идеальное оправдание для убийства волка. Тоже, надо полагать, удовольствия ради.
В 2014 году, когда я работал над этой книгой, писатель Кристофер Кетчем посетил волчье дерби в Айдахо
[55], и в местном баре симпатичный старичок наставлял охотников: «Всем им, волкам поганым, надо выпустить кишки». То есть не просто убить, а чтоб еще и помучились.
Ненависть к животным-охотникам – порождение западной цивилизации, а нет на свете ничего западнее, чем американский Запад. «Запад – оплот политической реакции и авторитаризма, виновный в бесчисленных преступлениях против земли и природы, сырой в культурном отношении». Таков вердикт Уоллеса Стегнера
[56], который там вырос и жил. Он надеялся, что настанет время, когда жители Запада поймут: «общество должно быть достойно пейзажей», среди которых живет. Возможно, он начитался Хемингуэя, которого многочисленные путешествия на дальние и ближние расстояния убедили в том, что любить надо только страны, потому что «…страна всегда лучше, чем люди»
[57].
А некоторые люди испытывают к волкам ненависть настолько глубокую, что она становится практически расовой. На Западе волки становятся оружием в культурных войнах. Когда две шестидесятилетние туристки пошли гулять по лесу и не вернулись, на одном из политических сайтов американского Запада красовался следующий заголовок: «Прикормленные либералами (!) волки убили женщин-туристок». А под заголовком шла статья, начинавшаяся так: «К черту всякую политкорректность! Если бы не ополоумевшие либералы, которым волки дороже людей, эти женщины были бы сейчас живы». Другой сайт прямо заявлял: «Волки зарезали женщин-туристок, а либералы их покрывают». Через несколько недель на первом из процитированных сайтов (только на одном, второй не отреагировал никак) появилось опровержение: «Женщины были в джинсах и футболках, а температура воздуха в тот день упала почти до нулевой отметки. Следы нападения диких животных отсутствуют. Смерть наступила по причине переохлаждения и воздействия внешних факторов».
Когда в 1872 году по решению Конгресса США был учрежден Йеллоустонский национальный парк, никаких природоохранных федеральных агентств или ведомств не существовало, так что животные в заповеднике были беззащитны. Разгул браконьерства, ориентированного на коммерческие рынки, достиг такого размаха, что в 1886-м на борьбу с ним были брошены регулярные войска. После того как на Великих равнинах охотники истребили десятки миллионов диких бизонов, в Йеллоустоне чудом уцелела популяция из двадцати трех особей, спасение которых, по официальному признанию, способствовало бы сохранению исчезающего вида.
Отношение к хищникам было не столь однозначным. В 1916 г. конгресс учредил Службу национальных парков, и ее сотрудники-егеря получили конкретную задачу: истребление плотоядных, включая пуму, рысь, рысь рыжую, койота и прочих. Хорошо, что глава ведомства питал слабость к йеллоустонским медведям, только это спасло их от уничтожения. Егеря высматривали в лесах волчьи следы, прислушивались к вою, искали логова с прибылыми волчатами. В 1926 году егерь пристрелил последнего йеллоустонского волка. От сотен тысяч волков, некогда обитавших на всей территории Америки, не осталось ни-че-го.
В течение шестидесяти девяти лет просторы Йеллоустона не оглашал по ночам волчий вой. Можно было подумать, что для оленей наступил золотой век.
– На самом деле на то и щука, чтоб карась не дремал, – говорит Даг Смит. – Если хищников нет, то и травоядным жизни не будет. Их ждут другие страдания.
В итоге они все равно гибнут, не от клыков хищника, так от голода. Смерть в пасти зверя страшна, но она происходит быстро, а вот при голодной смерти мучения тянутся долго.
Без волков в йеллоустонских популяциях оленевых начался неконтролируемый рост, и тогда их, по распоряжению администрации, стали отстреливать или вывозить куда подальше, в Альберту
[58] или Аризону, где своих оленей уже благополучно истребили. С 1930 по 1970 год в Йеллоустоне таким образом избавились от нескольких тысяч оленей, но, как только искусственное регулирование численности прекратилось, поголовье снова резко пошло вверх.
Вечно голодные олени обглодали всю кору с ивняка и осин, и в результате жизнь остальных обитателей заповедника, начиная с рыб и бобров и кончая пернатыми, совершенно изменилась. Не стало волков – расплодились олени и сожрали всю кору на ивах и осинах; не стало коры – бобры мрут с голоду; не стало бобров – некому строить запруды; не стало запруд – падает уровень воды в водоемах, где водится рыба…
В эссе «Если думать как гора» Альдо Леопольд
[59] утверждал, что растения живут в том же смертельном страхе перед оленями, как сами олени перед волками. «Мне довелось увидеть, как штат за штатом избавлялись от волков. Я наблюдал за очищенными от волков горами и видел, как их южные склоны покрываются рубцами и морщинами новых оленьих троп <…> там не осталось ни единого необглоданного куста или деревца, они чахли и погибали <…> каждое дерево со съедобной листвой стояло с голыми ветками до высоты седельной луки <…> Избыток безопасности в конечном итоге сам превращается в угрозу <…> Не в этом ли истинный смысл волчьего воя, который горы давно знают, но люди так до сих пор и не поняли?» И там же удивительным эхом раздается фраза: «Только гора прожила столько лет, что может бесстрастно слушать волчий вой».
