Боннеры сокрушенно вздыхали, думая о своем светлом ребенке, так безжалостно отнятом, и об этом темном, бледном создании, которое по-настоящему никогда им не принадлежало.
Ночью Лора Тревельян, отчаянно метавшаяся в постели, села, подалась вперед и наклонилась так близко, что лошадь ударила ее в лицо, резко подняв голову. Боль была поистине невыносимая.
— Наперсник! — вскричала она, стараясь не морщиться. — Мы оставили наперсник на месте прошлой стоянки…
Кое-как совладав с собой, она тихо проговорила:
— Не бойся. Я не подведу! Даже если иногда тебе этого хочется, я не подведу.
И снова, с неприкрытой радостью:
— Это твоя собака! Она лижет тебе руки! Какая сухая кожа… О, благословенная влага!
После чего блаженно заворочалась.
Подобные компрометирующие свидетельства привели бы в восторг Пэйлторпов и немало озадачили бы Боннеров, однако первых здесь не было, а вторые сникли, забывшись сном в креслах из красного дерева.
* * *
Отряд съехал по чудовищным базальтовым ступеням опустевшего дома Боннеров и отправился в путь. Иногда копыта лошадей высекали из зубчатых скал искры.
С тех пор как экспедиция распалась на две части, отряд Фосса, казалось, обрел невиданную легкость. Очевидно, так и должно было случиться. Те, кто остался под командованием немца, включая мальчика-аборигена, поражались исходившему от него свету. Они просто обожали его изможденную бородатую голову и ничуть не отдавали себе отчета в том, что это не более чем череп с догорающей внутри свечой.
В гармонии душ позабылось все, что могло умалить человеческое достоинство, — к примеру, эпизод с плотом или с пропавшим компасом. Все члены отряда, даже бедняга Гарри Робартс, постоянно разрывавшийся на части, были эманациями одного человека, своего предводителя. Черный мальчишка, впрочем, вызывал некоторые сомнения у всех, кроме Фосса. Более того, остальные не чаяли от него избавиться, чтобы наслаждаться своей тройственностью.
А вот мулы и уцелевшие лошади вполне заслуживали жалости, поскольку иллюзий не имели. Они смирились со своей судьбой, первые — мрачно, вторые — с терпеливым спокойствием, уже не ища несуществующей растительности. Если бы им позволили умереть, они бы так и сделали. Однако время от времени им перепадала пригоршня-другая надежды: то полоска серой травы на дюне из красного песка, то кровля со старых хижин аборигенов, которую они поглощали со стонами, потом долго стояли неподвижно, и на иссохших губах дрожали длинные, неестественные волоски. Животы их наполнялись, однако дни были все так же пусты.
Ночи же были, напротив, короткими и восхитительными и для животных, и для людей, поскольку дневные желания и устремления никого более не тревожили — люди отказывались от них ради дружбы, грез и астрономии, лошади — ради чистой радости бытия. Кроме Фосса никого не волновало, поднимутся ли из земли его кости, когда зеленая плоть, окропленная росой, выстрелит в ночь небесными побегами.
Отказавшись от палаток, ставить которые им было уже не по силам, трое белых жались друг к другу у костра. Похожие на ходячие скелеты лошади тоже искали утешения в близости и лежали, повернувшись к темноте обнажившимися хребтами, невдалеке от своих безрассудных хозяев. Все они в запахе пота и робкого тепла тел чувствовали некое единение.
Однажды Фосс поинтересовался:
— Ты не жалеешь, Гарри, что не отправился домой со своим другом?
— С каким другом? — мечтательно спросил парнишка.
— С Джаддом, конечно.
— Разве он мне друг?
— Откуда мне знать, если ты сам не знаешь?
Немец был отчасти зол, отчасти доволен.
Вскоре парнишка сказал, глядя в огонь:
— Нет уж, сэр. Если бы я ушел, то не знал бы что делать, когда вернусь…
— Ты бы снова научился, и быстро.
— Если б вы были там, сэр, я научился бы, чистить ваши сапоги ваксой. Только вас бы там уже не было. Значит, оно того не стоит. Ведь вы меня столькому научили!
— И чему же? — тихо спросил Фосс, и разум его зашелся криком.
Мальчик умолк и застеснялся.
— Не знаю, — наконец робко проговорил он. — Не могу сказать. Но знаю… Ну как же, сэр, вы научили меня жить!
Парнишка залился краской, смутившись от нескладности своих слов. В том слабом, лихорадочном состоянии он мерцал и дрожал, как и любая звезда, в данном случае — живая звезда.
— Жить?! — рассмеялся немец, пытаясь скрыть радость. — Значит, мне есть чего стыдиться! Представляю, в чем меня могли бы обвинить!
— Я счастлив, — признался Гарри Робартс.
Немец дрожал от холода, исходившего из необъятной темноты, в которой пульсировали маленькие точки света. И так, в свете собственного свершения, он стал расширяться, пока не объял весь небосвод. И тогда сомнения его рассеялись.
— Как насчет тебя, Фрэнк? — спросил или, точнее, воскликнул он столь беззаботно, что старая лошадь навострила уши. — Научил ли я чему-нибудь тебя?
— Ожидать адских мук, — ответил Лемезурье, особо не раздумывая.
В непреклонной пустыне, где они сидели, ответ прозвучал вполне логично, точно так же, как и то, что предметы материальные стали квинтэссенцией самих себя, и немногие вещи исследователей составляли все, что было им нужно в той жизни.
Ответы рациональные часто приводили Фосса в ярость. Вот и теперь жилы на его тощей шее вздулись.
— Так может говорить лишь человек! — вскричал он. — Люди метят слишком низко. И добиваются, чего ожидают. Разве в этом твоя величайшая мечта?
Лемезурье то ли не расслышал, то ли одна из его личностей забыла о своем долге.
— Я съел бы тарелку жареных ребрышек, — признался Гарри. — И свежего инжира, лилового. Хотя яблоки бы тоже сгодились. Яблоки я люблю, ими бы и обошелся.
— Вот вам и ответ! — сказал Лемезурье Фоссу. — От человека, идущего на казнь.
— Ну, если бы меня спросили, чего я хочу, то я попросил бы последний ужин, — проговорил парнишка. — Да и кто бы отказался? Что взяли бы вы?
— Ничего, — ответил Лемезурье. — Я не стал бы есть из страха пропустить что-нибудь из того, что со мной происходит. Я хотел бы прочувствовать последнюю муху, ползущую по моей коже, и прислушиваться к совести на случай, если она выдаст тайну. Из этого опыта я смог бы, пожалуй, даже что-нибудь сотворить.
— Толку-то, — заметил Гарри Робартс. — Ведь вы бы умерли!
— Смерть есть творение. Тело создает плоть, душа вдохновляется тем, как покидает тело, и сливается с другими душами.
— Даже с душами проклятых? — уточнил Фосс.
— В процессе горения чернота расстается с золотом.
— Значит, вот он отдаст лучшее, что в нем есть, — заявил Фосс.
