В жаркий день черные вытащили тело белого мальчика наружу. Они принялись кричать и пинать окаянный труп. Он распух. Он превратился в зеленую женщину, которую они взяли и бросили в овраг вместе с телом другого белого человека, который сам выпустил свой дух. Раздувшееся тело и высохшее лежали в овраге рядом. Там пусть и кормят червей, белых червей, вскричал один черный, который был поэтом.
Все засмеялись.
И тогда они запели тихими, почтительными голосами, потому что не прошло еще время Змея, который мог их поглотить. Они пели:
«Белые черви сохнут, Белые черви сохнут…»
Фосс их слышал. Посмотрев на ладонь своей желтой руки, он увидел, что она все еще ослепительно белая.
— Гарри! — окликнул он из глубин своего одиночества. — Ein guter Junge
[41].
Фосс все смотрел в изумлении на свою руку и вдруг вспомнил:
— Ах да, Гарри же мертв.
Остался лишь он, лишь он смог вынести путь до конца, и все потому, что под конец он действительно обрел смирение. Так святые и обретают святость, когда превращаются в кости.
Он рассмеялся.
Это было одновременно легко и трудно. Ибо он все еще был человеком, связанным нитями своей судьбы. Целым клубком нитей.
Ночью он лежал и смотрел сквозь тонкие ветви на звезды, но больше на комету, которая, похоже, прошла почти до конца намеченного курса. Она тускнела или же его подводили глаза.
— Вон там, Гарри, к югу от грот-мачты, кажется, Южный крест. Вне сомнения, именно там змей и исчезнет, и больше мы его не увидим… Тебе страшно?
Он понял, что ему самому всегда было чудовищно страшно, даже с высоты его божественной силы — хрупкому богу на шатающемся троне, страшно открывать письма, принимать решения, страшно видеть безотчетное осознание в глазах мулов, в невинных глазах добрых людей, в гибкой природе страстей, даже в преданности некоторых мужчин, одной женщины и собак.
По крайней мере, теперь, исхудав до костей и став человеком, он мог признаться во всем этом себе и слушать, как зубы его стучат в темноте.
— Господи Иисусе, — вскричал он, — rette mich nur! Du lieber!
[42]
И от этого тоже, смертельно напуганного, от рук или от палок, тянущихся из древа жизни, и от кровавых слез, и от воска свечей. От великой легенды, которая становится явью.
Ближе к вечеру старик, сидевший рядом с исследователем, надрезал ему руку, чтобы посмотреть, потечет ли кровь. Она потекла, хотя и слабо. Старик потер пальцем темную, дурную кровь. И понюхал. Затем плюнул на палец и стер пятно.
Следующий день, который вполне мог стать последним, выдался жарким. Черные всю ночь смотрели на небо, ожидая исчезновения Великого Змея, и днем были особенно угрюмы. Похоже, они чувствовали себя обманутыми. Женщины, напротив, сохраняли безучастность. Поднявшись из пыли и нужд своих мужей, они снова занялись поисками клубней ямса. Все, кроме одной молодой женщины, истощенной небесными видениями. Она бредила желтыми падающими звездами и бархатной, золотистой плотью, преисполненной доброты, и касалась ее руками.
И поэтому в глазах прочих эта юная особа, которой открылась тайна, выросла и сравнялась со стариками. Соплеменники не осмеливались с ней заговорить. Обступив юную посвященную, они обращались друг к другу, ведь до недавнего времени она была просто девчонкой, которую они отдали Джеки, мальчишке из племени с востока.
В тот день мужчины вернулись с охоты раньше обычного и принялись расспрашивать несчастного Джеки, мучившегося с чужим языком. Из его молчания им никак не удавалось вырубить нужных ответов. Он так и остался несчастным, неуклюжим юнцом.
И тогда в круг вошел старик, который пустил белому человеку кровь, и показал им свой палец. Хотя крови на нем больше не было, палец внимательно осмотрел каждый взрослый член племени. К закату все осерчали и насупились.
Исследователь ждал. Он не боялся пыток телесных, потому что от тела его мало что осталось. Его страшило последнее испытание духа, перенести которое ему могло не хватить силы. Долгое время той ночью он не осмеливался поднять глаза к небу. Когда же наконец это сделал, то увидел на нем гвозди Креста, но комета уже исчезла.
Земля почти непрерывно гудела от топота ног. Черным стало ясно, что они спасены, и наверняка они выразили бы по этому поводу простодушную радость, если бы в последние несколько дней их не предали и Змей, и белый человек. Поэтому черные весьма разозлились, хотя и утешали себя тем, что у них остался один из двух виновников обмана.
Фосс слушал.
Ноги топали по пыли. Мужчины раскрасили тела теплыми цветами земли, которую познали тотем за тотемом и которая наконец одержала победу над холодной, туманной страной звезд. Плясали дружественные духи, победившие ужасных духов тьмы. Вернулись звери в мягких шкурах и перьях. Они отплясывали, внося свой вклад в жизнь. Пыль под ногами была горяча.
Фосс их слышал. Он уже не мог поворачивать голову больше чем на дюйм или на два, поэтому ничего не видел, зато чуял исходившее от подмышек зловоние. Черные тела сочились по́том из каждой поры.
Затем он услышал первый крик, услышал бряцанье цепей и понял.
В ночи черные принялись убивать лошадей и мулов белых людей, ведь теперь это было их право. Изможденные животные не могли подняться и тщетно перебирали охромевшими передними ногами. Некоторые нелепо заваливались на бок. В свете костров глаза их сверкали от страха. Ноздри их замерли. Лилась кровь. Те животные, что почуяли кровь и пока не пострадали, вопили куда страшнее тех, кто уже умирал. Языки вываливались наружу. Хотя мулы кричали меньше, отчаяние их было глубже, как у больших пойманных рыб, скачущих и корчащихся на берегу реки. Под конец и их глаза остекленели.
Фосс ничего этого не видел, однако в определенный момент ему показалось, что копье проткнуло его собственную шкуру, и он закричал, издав вопль ссохшимся горлом и узкой кожистой лентой языка. Он кричал за всех страдающих.
О, Господи, дай ему сил это вынести!
Вскоре ночь заполнили потроха умирающих животных, хлынувшие из вскрытых глянцево-зеленоватых пещер их животов. Опьяневшие от зловонных запахов черные носились между туш, вырывая красную блестящую печень и отрубая шершавые языки.
Не успела кровь высохнуть на руках, как черные принялись обжираться и в самом скором времени уже обсасывали обуглившиеся кости, откашливали куски обгорелых шкур, которые встали им поперек горла. В общем-то, пир выдался скудным, зато животы у всех буквально лопались. Если прощения они не заслуживали, то проклятием для них была сама их убогая жизнь.
Фосс слышал, как черные облизывают пальцы, погружаясь в тишину — все глубже и глубже, все ближе к кострам, едва не валясь в угли, рискуя опалить собственные шкуры.
