Что касается его самого, то примерно в это время в лицо ему подул прохладный ветер грез, и казалось, что он сможет вырваться из чистилища, в которое угодил. Щеки над поредевшей бородой стали мягкими и незнакомыми. Холеный славный мерин стоял рядом и терся носом о переднюю ногу, тихонько звякая сбруей, которая смолкла, стоило Фоссу взобраться в седло. Он поскакал прочь, не оглядываясь на прошлое, столь велика была его уверенность в будущем.
Поэтому вовсе неудивительно, что она должна была ехать с ним рядом, и вскоре он услышал, как фыркает вторая лошадь, и звук получился столь пронзительным, что он догадался о наступлении утра, даже не видя еще одного верного признака — разлившегося по небу перламутра. На пути их расстилались ошеломительные долины в звучных красных тонах, зубчатые края скал вздымались призрачными Рейнскими башнями невероятной легкости и красоты. Однажды, на берегу прозрачной реки, воды которой и пить было не нужно, настолько насытился благодатной влагой воздух, струившийся в их тела, они спешились, чтобы нарвать растущих там лилий. По ее словам, это были молитвы, которые она обронила во время поездки на его коронацию и которые после отмены церемонии проросли, чтобы питать их на протяжении долгого обратного путешествия в поисках человеческого статуса. Она посоветовала ему попробовать эти цветы. Вкус у лилий был мучнистый, но приятный. Более того, он догадался, что из соков в стеблях растений вполне получился бы студенистый питательный суп. Однако гораздо важнее стали слова любви, которые он наконец смог вложить ей в уста. И вера ее была так велика, что она приняла эти белые облатки без малейшего удивления.
Еще немного попредававшись своим открытиям, эти двое, ничуть не обескураженные бесконечностью путешествия, снова сели на крепких лошадей и поехали дальше. Они постоянно изучали разные диковины: раны на стволе пальмы бригалоу, некогда виденной ими прежде, камни, источавшие дикий мед; как-то раз им попалась разновидность души в форме эллипса из субстанции, весьма напоминающей человеческую плоть, из которой вместо сорванных ножей вырастали свежие.
Все эти предметы научного интереса муж постоянно объяснял жене, и было очень трогательно наблюдать, как она выказывает к ним живейшее участие, особенно когда скучала больше всего.
Из этого радужного состояния Фосс ненадолго вернулся рано утром. Получив поддержку, он понял, что в силах пройти величайшее испытание и отречься.
Ночью черные, хотя и оцепенели от обжорства, ворочались во сне у своих костров, словно им все было мало. В серый предутренний час старейшины и воины поднялись. Почти сразу тела их обрели целеустремленность, к ним присоединился сторож белого человека, который отправился и разбудил юношу Джеки.
Неизвестно, спал Джеки или нет, но он тут же изобразил пробуждение и целеустремленность, хотя и дрожал как черная вода. Он все еще был ужасно податлив и юн. На левой щеке отпечаталась рукоятка складного ножа, на котором он лежал и который подарил ему мистер Фосс. Глядя на печальный этот подарок, пусть и самый ценный, Джеки сделался очень мрачен. Впрочем, расстаться с невинностью он был готов.
Все стремительно двинулись к шалашу из веток, в том свете возвышавшемуся зловещим горбом. Джеки зашел внутрь в окружении нескольких членов своего приемного племени, которые все еще сомневались в его лояльности. Местные духи были добры к Джеки: они придержали его за подмышки и помогли опуститься на колени рядом с мистером Фоссом.
Он увидел, что глаза белого человека смотрят на него, однако не стал выяснять, видит ли тот его или нет, и быстро вонзил свой нож и свое дыхание между трахеей и мышцами шеи.
Зрители зашипели.
Мальчик втыкал нож, пилил, резал, кромсал со все возрастающим, хотя и растерянным мужеством, и рвал. Он должен был порвать ужасные магические узы, безжалостно, на веки вечные связавшие его с белыми людьми.
Когда Джеки оторвал голову, он выскочил наружу в окружении свидетелей и бросил ее к ногам старейшин, которым хватило ума, чтобы не мараться самим.
Мальчик постоял под светом утренней звезды. Воздух так и дрожал на его коже. Что же касается головы, то она стукнулась о камни и осталась лежать, как любая дыня. Сколько в ней сохранилось от человека, которому она больше не принадлежала? Мечты его растаяли в воздухе, кровь мгновенно впиталась в сухую землю. Смерть никогда не расскажет, плодятся ли сны и откликается ли земля на пинту крови.
* * *
Рано утром миссис Боннер вскочила с кресла в комнате племянницы, где она не то чтобы спала, скорее боролась с ужасными и вполне осязаемыми мыслями. Она подпрыгнула, вынырнув из темных глубин, и поняла, что спасением обязана Лоре. Молодая женщина слабо ворочалась на постели и вскрикивала из последних сил, которые еще оставались у нее после недавних кровопусканий.
Тетушка смотрела на племянницу, уповая, что все сделает правильно.
— В чем дело, моя дорогая? — воскликнула испуганная женщина. — Знаю, я глупа, и все же молю Бога, чтобы он позволил мне подняться над моей глупостью хотя бы на сей раз! Только не молчи!
Миссис Боннер осознала, что есть шкафы, навести порядок в которых ей не суждено, и на добром лице ее застыла растерянность, даже обида. Она стояла и смотрела на племянницу, вне всякого сомнения пытавшуюся освободиться от бремени: жилы на шее вздулись, кожа покрылась испариной и посерела. Безусловно, последнее было вызвано неверным утренним светом, сочившимся в окно и отраженным панелями, зеркалами и различными безделушками из стекла.
— О господи! — наконец вскричала девушка, исторгнув это из себя. — Все кончено! Все кончено!
Лора содрогнулась и заблестела.
Тетушка коснулась кожи племянницы. Та была совершенно мокрой.
— Все позади, — сказала тетушка Эмми. — Лихорадка миновала!
От облегчения она и сама покрылась испариной.
Лора Тревельян залилась слезами. Она не могла остановиться. Миссис Боннер не доводилось слышать столь животных и судорожных звуков, однако она больше не боялась и не испытала ни малейшего потрясения.
— О моя дорогая, — всхлипнула с облегчением бедная старушка, — лихорадка миновала! Мы должны благодарить Господа! Вечно, — добавила она, поразившись тому, как мрачно это прозвучало.
Лора Тревельян все плакала. Немного успокоившись, она проговорила:
— По крайней мере, в скором времени я смогу увидеть мою дорогую малышку.
— Выходит, ты знаешь, что я тебя ослушалась? — нервно сглотнула тетушка Эмми.
— Я знаю, что воля моя дрогнула, и надеюсь на прощение, — ответила ее племянница. — Он меня простит, ведь с такого расстояния неудачи воспринимаются в свете намерений.
— Кто простит, кто осудит — не знаю, но никто и никогда не учитывает мое право принимать решения, — вздохнула миссис Боннер. — Нет, я не бестолковщина, и даже моя семья не разубедит меня в том, что порой от моего вмешательства может быть толк!
Лора слишком устала, чтобы уступать еще больше, и погрузилась в сон, который, по крайней мере, выглядел мирным.
