Мальчик бродил по темнеющей пустыне сломанных ветряных мельниц и старых зонтов. За скалами с острыми как стекло краями он отыскал копну волос. Он потянул за них, словно те были травой — по крайней мере, они росли из песка, — отряхнул и содрогнулся: вот уже второй раз он касался волос белого человека. В сумерках прекрасные вьющиеся пряди отсвечивали рыжим. Значит, понял черный, то волосы мистера Ангуса. Он вспомнил, как молодой человек крепко сжимал бедрами бока лошади, как его розовая кожа сияла сквозь мокрую рубашку… Сумерки все сгущались.
Джеки понял, что времени на дальнейший осмотр у него не остается. И убежал прочь от мертвецов. Когда пала тьма, он был уже на расстоянии мили, забился в кусты бригалоу и прилег.
Взошедшая луна принесла больше вреда, чем пользы: теперь с ним были все ночные духи мертвых. Тощая душа Тернера свисала с дерева на хвосте словно опоссум. Мистер Ангус захрустел ветками, защелкал кнутом и поднялся совсем рядом столбом белого резкого кошмарного света. Мальчик решил, что ему не вынести этого зрелища, и принялся сыпать на голову песок. Рассвет он встретил словно в припадке — с закатившимися под лоб глазами и вывернутыми наружу ресницами. Впрочем, вскоре он вполне оправился на солнышке и продолжил путь на восток, разговаривая сам с собой о том, что увидел.
Покинув край мертвых, он так и не обнаружил останков мистера Джадда. Сквозь солнечный жар и дымку памяти с ним рядом ехал большой белый человек, то удаляясь, то возвращаясь, и жилы на тыльной стороне его широкой ладони были подобны ветвям деревьев, лицо светилось медью, точно второе солнце. Связь эта между плотью и зловещей сутью природы сама по себе свидетельствовала о торжестве жизни, и мальчик опустил голову с облегчением и стыдом.
Джеки предвкушал встречу со стариком Дугалдом. Подходя к Джилдре, он даже принялся напевать. Увы, Дугалд стал таким старым, что впал в детство, а он, Джеки, теперь был отягощен мудростью старости. Поэтому он не стал рассказывать Дугалду ничего, кроме малоинтересных фактов, касающихся мятежа белых людей. Все остальное он скрыл.
Решительно невозможно говорить с людьми после общения с духами и после того, как мех белых душ ласкал влажную кожу мальчика-аборигена, дрожавшего в кустах бригалоу. Постепенно Джеки овладевал тайнами страны и познал даже тайны духов на землях дальних племен. Детишки в Джилдре убегали от него с криками и прятались в хижинах, а когда он покинул поселение, целые племена аборигенов при его появлении принимались стучать по деревьям или сидели в пепельном молчании вокруг своих костров, слушая истории из жизни духов.
Однако о своем собственном, великом духе, которым был одержим, который иногда смотрел на мир его глазами, но чаще извивался внутри него как гаснущая жизнь или пульсировал как кровь, — об этом духе он не рассказывал никогда, потому что знание предназначалось исключительно ему самому.
Джеки бродил повсюду. Среди племен аборигенов он сделался легендой. Для великой страны, по которой он постоянно путешествовал, мальчик был переменчивым и беспокойным духом. Голос его вырывался из легких и боролся со скалами, пока те не отбрасывали его обратно. Джеки всегда разговаривал с душами тех, кто умер на этой земле, и с готовностью переводил бы желания их на местные диалекты. Если никто из черных не узнал, чего же духи желают, то лишь по причине страха, мешавшего им обратиться к пророку.
* * *
Хотя полковник Хебден разминулся с Джеки на неделю или две, это ничуть не повлияло на первоначальный замысел искать Фосса в горах и вдоль пересохшей реки на западе. Если будут попадаться следы экспедиции, то силы воли и припасов хватит, чтобы проникнуть в любые пустыни, лежащие в центре континента. Руководствуясь этими соображениями, он вывел свой отряд из-под знаменитых эвкалиптов Джилдры в благостную осень. Солнце приятно согрело веки полковника, когда он обернулся в седле и посмотрел напоследок на крыши и дым.
Сопровождаемый четырьмя друзьями, опытными путешественниками по австралийским пустынным землям, двумя пастухами-аборигенами и целой вереницей вьючных животных, предводитель отряда вначале посмел надеяться на успех, однако с течением времени и расстоянием, по мере того как все усилия разбивались об обычные лишения и досадные тяготы пути, будь то густые заросли, песок или не желавшие общаться дикие черные, уродливое лицо исследователя мрачнело все больше. Иногда на закате полковник не мог заставить себя написать в путевом журнале ни строчки, хотя прежде имел привычку составлять каждый день подробный отчет. Он сидел и думал об Амелии и о детях, растягивал побелевшие от жажды соленые губы и зевал как лошадь.
В этих совершенно иррациональных землях даже полковник Хебден потерял былое величие: сопротивление его человеческого достоинства оказалось сломлено. Разумеется, он не стал делиться переживаниями ни с кем из товарищей, напротив, постоянно подбадривал их ценными и забавными предложениями, даже самые мудрые из которых порой вызывали у всех раздражение. Если этого не видел сам полковник, то лишь благодаря многолетнему укреплению чувства собственного достоинства.
Потом, однажды вечером, совершенно неожиданно он решился заблаговременно признать свое поражение и отчаянно надеялся получить схожие признания от других. Стоя лагерем у жалкого водоема на краю испещренной рытвинами равнины, он уже пересек маршрут экспедиции Фосса на пути к западу — по крайней мере, дважды, только сам об этом не догадывался, — и лужица коричневой жижи, вокруг которой сидели на корточках спасатели, в свое время могла бы отсрочить кончину мятежников в последнее утро их жизни. Останки, обнаруженные Джеки, почти в том же виде все еще лежали буквально в двух шагах от обессилевшего полковника. Впрочем, иронией данной ситуации ему так и не суждено было насладиться.
Полковника словно окружала плотная завеса, и в ту ночь, когда он наконец уснул, души мертвых страны, которой он столь неразумно позволил собой овладеть, мучили его как никогда прежде. Возможно, терзания, испытанные погибшими в утро их смерти, все еще наполняли окружающий воздух, однако каково бы ни было объяснение, а рационального объяснения этому просто не существовало, полковник продолжал ворочаться, всадники же продолжали скакать…
* * *
Трое всадников продолжали свой бесконечный путь сквозь висевшую в воздухе мелкую желтую пыль. Она набилась предчувствием беды в их рты, налипла на израненные губы. Лошади тоже ощущали вкус желтой пыли, но черпали утешение в налипшей на удила мутной слизи.
В бледном и в то же время жгучем свете дрожащие ноги всадников сжимали бока лошадей, при этом не управляя ими, просто по привычке. Разумеется, Джадд ехал чуть впереди, как и подобает узурпатору, хотя и он уже не был настоящим предводителем. Отряд продолжал следовать за ним по пятам, потому что люди боялись останавливаться.
Джадд время от времени что-то бормотал и смотрел из-под запорошенных пылью бровей как старый обманутый пес. Если бы он только мог отбросить тело, навлекшее на него столько испытаний, будь то дробление камней, удары «кошки», побег сквозь леса тропических трав, тяжесть цепей, пересечение пустынь!.. Однако терпеть надлежало до последнего часа. В пустыне земного существования ему приходилось видеть, как тают надежды, прошлое и будущее, плоть и память, собственная неуклюжая надежная рука, маленькие клецки с салом, что кладет на тарелку жена, невинная жилка на ухе лошади, двойной фонтан любви жены бьет высоко в порыве доверчивости. Сон ворочался на пыльной постели, и когда Джадд прикусил сосок на ее левой груди, она вскрикнула от боли, ведь годы ее предали. Зато он рассмеялся. В конце, смеялся он, кусают всех нас! Подобные шутки он любил.
