Снова постарев и обрюзгнув, он ехал вперед по привычке. В уголках покрасневших глаз собирались мухи. Сквозь пыль будущее виделось смутно.
— Альберт! — окликнул Тернер, самый слабый из них и именно по этой причине до сих пор тешивший себя иллюзией сильного, находчивого друга. — Ты видишь?
— Вижу что?
— Воду.
— Вижу ли я воду!
— Мы должны ее найти…
Они ехали в молчании, прислушиваясь к сопению друг друга из-за забившей носы пыли и слизи.
Теперь Ангус ненавидел Тернера. Хотя он всегда был приличным, невозмутимым молодым человеком, бесконечность научила его ненависти. И он возненавидел Тернера. Джадда он тоже ненавидел, но выражалось это иначе. Обстоятельства вынудили Ангуса отдать себя в руки каторжника, однако открытая неприязнь поставила бы под сомнение его собственную разумность. Тем не менее, он продолжал бы ненавидеть Джадда независимо от того, где они находятся, будь то глубины преисподней или Джордж-стрит, по которой он проезжал в своем фаэтоне после обеда и случайно увидел каторжника в окошко.
— О господи! — вскричал Тернер. — Я больше не могу! Не могу!
— Хватит ныть, — оборвал его Ангус. — Мы все в одинаковом положении.
Тернер всхлипнул. Он раскашлялся, но отхаркивать было нечего, и у него началась сухая рвота.
Джадд больше не обращал особого внимания на своих спутников, поскольку ему посчастливилось ехать впереди.
Молчание и одиночество разъедали Ральфа Ангуса до тех пор, пока он не начал задаваться вопросом, как бы ему снискать расположение своего ненавистного предводителя, Джадда. То, что последний достоин восхищения, делало их отношения еще более невыносимыми. Уже в детстве, понял молодой человек, он отвергал то, что нравилось ему больше всего. Ангус вспомнил, как однажды играл в оранжерее своей крестной. В воздухе сгущалась легкая дымка, по щекам ласково задевали нежные листья, и тут он споткнулся о смятые сапоги садовника и упал. Тот сразу наклонился и поднял малыша, прямо в мир живых цветов. Как он испугался, как заворожили его яркие краски мохнатых зевов! Он ощутил удушливые ароматы цветов и другой запах — садовника. Руки у того были особенные, они могли творить всякие чудеса. И тогда он вонзил свои бледные слабые ногти в темную кожу, борясь со смехом садовника. Головки пятнистых цветов закачались.
Тем не менее, превосходство слуги в силе и в выдержке ничуть не пострадало, и когда ребенок коснулся земли и бросился удирать со всех ног, то думал лишь о том, какие из своих сокровищ принести и положить в руки мужчины.
Вот и теперь молодой скотовод знал, что должен снискать расположение ненавистного, бесчувственного и, хуже всего, превосходящего его Джадда, в чью спину он смотрел.
— Джадд! — окликнул он, поднимая свой голос из самых глубин. — Джадд, у меня есть предложение.
Джадд не ответил и даже не обернулся, хотя явно слышал.
Ангус подъехал, точнее, заставил лошадь почти поравняться с человеком, который стал его предводителем.
— Давайте отворим вены одной из лошадей, все равно они все на последнем издыхании. Смочим губы. Как вам такая идея?
Джадд не ответил.
Ангус почувствовал облегчение, что не нагнал каторжника, и запрокинулся назад, ударившись о седло, хотя раньше был прекрасным наездником. Во рту у него стоял отвратительный привкус.
Снова оставшись один, молодой человек едва не завопил от отчаяния, не в силах преодолеть пропасть, отделявшую его от Джадда.
Приблизившись к скалам, которые теперь встречались этим жалким останкам человеческих жизней весьма редко, замыкавший шествие Тернер почувствовал, как на него наваливается огромная тяжесть. Глядя на величественные, безжалостные, острые как стекло выступы, он понял, что ему их не достичь. И он выставил тонкие как палки руки и падал, падал… Ничто не смогло бы его удержать, кроме, разве что, моратория на личную судьбу. И все же, коснувшись земли — он упал легко, как перышко, — Тернер издал дикий назойливый вопль.
— Спасите меня, гады! — кричал он. — Вы же не оставите меня умирать?!
Кишечник его бурно возмутился против последней несправедливости, которой его подвергло человечество. Потом он распростерся на земле — кучка гниющей падали и подживших нарывов. Кожа его ухмылялась шрамами.
Для двух оставшихся в живых мятежников скалы стали самой желанной целью, хотя и не было понятно, к чему она им. Лошади двигались ужасающе медленно. Дыхание всадников превратилось в зловоние почти мистической силы. Разумеется, существовала возможность, что Джадд откроет в скале дверцу, войдет внутрь и наконец отыщет себя. Ральфа Ангуса же преследовала одна мысль: он боялся, что не будет знать, когда настанет момент, как следует умирать истинному джентльмену.
Конечно, в данном вопросе он мог рассчитывать только на себя — ждать совета или поддержки от каторжника не приходилось. Более того, они уже подступили к внешним укреплениям цитадели, и тут лошадь молодого помещика споткнулась, и он наполовину выскочил, наполовину вылетел из седла и соскользнул вниз по проклятому склону первой оплавленной пирамиды. Достигнув ее основания, он остался лежать, пока не оправился немного, что было ему дозволено, и вдруг начал биться головой об утешительный камень. В ушах его прозвенел огромный гонг, и Ральф Ангус умер, а юные светские леди наперебой принялись предлагать ему чай в чашках вустерского фарфора. Их нежные розово-сиреневые пальчики вплели его в свои ненасытные волосы целиком. Они окутывали и лелеяли его до тех пор, пока он не превратился в спеленатого младенца. Некоторые сомнения вызывала борода, но с ней он расстался: теперь она произрастала из песка, совершенно самостоятельно, как трава.
Отныне пустыня принадлежала одному Джадду.
Если каторжнику и требовалось больше времени, чтобы умереть, причина крылась в его выносливости и в том, что он твердо намеревался отыскать тень.
Соскользнув со спины лошади, он порвал свои бумажные руки об упряжь и заковылял по камням. На этом непредсказуемом пути, который он проделывал на манер удивленного орангутанга, оглядываясь по сторонам и раскачиваясь, ослепленный усталостью и слюдой, Джадд постоянно бормотал:
— Кусочек тени. Кусочек тени.
Споткнулся.
— О господи! — вздохнул он.
Джадд не задумывался, мертвы ли его товарищи, не говоря уже о том, чтобы размышлять, как именно они умерли, ведь смерть — явление всепоглощающее, и разум его занимала лишь собственная участь. Хотя он твердо знал, что умирает, перспектива его не пугала. Справедливый конец для столь простой, прозаической жизни.
Если бы только Господь поскорее принял его в свои каменные объятья… Джадд искренне молился об этом, потому что ему доводилось видеть, как корчатся в муках и животные, и люди.
Каким-то чудом ему удалось отыскать кусочек тени, очень узкий, возле памятника самому себе. Джадд прилег под сенью камня, устроился поудобнее и осмелился воззвать:
