— Если такова воля Твоя, Господи, позволь мне умереть сейчас!
Две лошади все еще стояли, понурившись на солнце, и человек прикрыл веки, думая о том, что лошади держатся долго, а потом умирают без лишней суеты.
* * *
Копыта лошадей стучали всю ночь. Рано утром, когда луна все еще отражалась на мутной поверхности водоема, полковник Хебден проснулся, вырвавшись из особенно неприятного кошмара, подробностей которого не помнил. Поскольку он решил отказаться от своей миссии, то ждал рассвета с понятным нетерпением, дабы поскорее поставить в известность товарищей. Наконец утро наступило, и члены экспедиции с облегчением и радостью выяснили, что намерения их схожи. Никому и в голову не приходило, что и другие питают те же самые тайные мысли. Так что стадный инстинкт возобладал, и прежде одинокие индивиды объединились со смехом и шутками, строя планы на полное надежд будущее, и принялись поглощать свой обычный завтрак из мутного чая, пыльных лепешек и осколков сушеной говядины.
Двое аборигенов привели стреноженных лошадей, за ночь как всегда забредших туда, откуда они приехали, и сборы не заняли много времени. Один лишь полковник Хебден бросил последний взгляд на запад — на негостеприимные скалы невдалеке. Наверное, самым ужасным в них было то, что они — единственная приметная часть пейзажа.
Экспедиция повернула обратно.
Разумеется, полковник Хебден понимал, что потерпел поражение, и все же себя он не винил. Он винил мальчишку Джеки, который благодаря своей неуловимости стал ключом к разгадке всех тайн. Двинувшись с отрядом в направлении Джилдры, полковник Хебден решил во что бы то ни стало отыскать Джеки или, точнее, «схватить», как записал он в тот вечер в своем дневнике.
Однако его ждало разочарование. Он так и не узнал — полковник Хебден не узнал многого, будто против него существовал целый заговор, — он так и не узнал, что Смерть только что схватила Джеки, когда тот перебирался через болото во время грозы, в сумерках… Мальчик и не пытался сопротивляться. Он лег и наконец растворился в податливой земле, поглотившей все, кроме его улыбки, которую белые крепкие зубы увековечили навсегда.
Шестнадцать
В отсутствие нынешних хозяев, семейства Пэрбери, отправившихся путешествовать по Европе, Рэдклифы заняли старый дом, по крайней мере, на полгода, чтобы дети могли подышать морским воздухом, а их мать — насладиться развлечениями, которые мог предложить Сидней. Поэтому семейство переехало всем домом, включая горничных, нянек, гувернанток, кучеров, канареек, нуждавшихся в постоянном уходе, и любимого мопса миссис Рэдклиф. Сам мистер Рэдклиф с годами покраснел и потучнел, однако отчасти сохранил былую привлекательность и не настолько погряз в управлении поместьем в Меривейле, чтобы иногда не навещать свою семью. Он получал огромное удовольствие от пребывания в Поттс-Пойнте и развлекал детей комическими, если не сказать сатирическими историями о жизни там во времена их бабушки и дедушки, двадцатью годами ранее. Что касается миссис Рэдклиф, то она испытывала смешанные чувства.
Конечно, Белла всегда отличалась изрядной сентиментальностью. Теперь она лелеяла прошлое и разукрашивала некоторые его аспекты с эксцентричностью, которую ей приходилось скрывать. Если бы она в то же время не была женщиной практичной, преданной женой и любящей матерью, то могла бы сделать из прошлого религию, но религию красивую, приятную, шафранового цвета — на манер буддизма. Белла Рэдклиф никогда не была сторонницей воинствующих праведников, да и попасть на небеса посредством укрощения плоти тоже не стремилась. Уступай, уважай, давай жить другим — этих принципов ей вполне хватало. Собственная красота и доброта неоднократно служили ей подтверждением того, что и вокруг все красивы и добры. Вернувшись в старый дом, она бросилась собирать цветы в количествах столь непомерных, что муж стал сетовать на беспорядок и пыльцу, даже чихнул пару раз, чтобы подтвердить свои слова. И тогда Белле пришлось обуздать себя, как и во многих других случаях, и она сделала упор на воспоминания. Она принялась перебирать в памяти цветы и ветви, некогда сорванные ею, и вновь ударилась в сумасбродство: вспоминала запахи, сопровождавшие те или иные события, вспоминала домашних питомцев, которые у нее были, и глаза детей, которым улыбнулась на улице.
— Белла все еще само совершенство! — вздохнула старая миссис Прингл, вынырнув однажды из бронхита и безика
[45].
— Рад сообщить вам, что это вовсе не так, — с самым серьезным видом ответил мистер Рэдклиф.
Действительно, если хорошенько подумать, он мог бы составить длинный список недостатков жены, не прибегая к помощи пера и бумаги: она редко прислушивалась к тому, что он говорит, она поощряла участие детей в шумных играх, знания обо всем на свете у нее были лишь поверхностные, и спала она слишком чутко — словом, сии прискорбные недостатки сразу приходили ему на ум. Благодаря потворству жены, сам он сделался совершенно невыносимым, однако в отношении этого, пожалуй, ее величайшего греха, он оставался в блаженном неведении.
Белла стала бы куда менее счастливой, будь у нее время задуматься, и все же в тот год в бывшем доме своих родителей ей жилось особенно счастливо.
По весне в дальнем конце сада, посреди запустения, расцвело капустное дерево
[46], ставшее поводом для экспедиций столь малопривлекательных, что никто не желал в них участвовать. Для миссис Рэдклиф в этом крылась их особая ценность. Она часто навещала дерево в одиночестве, лучше всего поутру, после раздачи указаний слугам и до того, как муж, прочтя газету, начнет раздавать свои. Белла терялась в саду быстро. Она напевала песенки, давно позабытые и теперь вернувшиеся к ней в звенящем, полном воспоминаний воздухе. Она даже насвистывала, и очень громко, хотя данный талант никогда не встречал одобрения ее матери. И еще она нагибалась, чтобы освободить или поправить какое-нибудь растение, скорее в шутку, ведь что можно сделать для растений в чужом саду? Накрахмаленные юбки стремительно шуршали по ступеням, сглаженным временем, мимо неудавшегося грота, на котором высох весь мох, мимо уголка, где ее отец собственноручно заквашивал жидкий навоз для удобрения, дальше, дальше сквозь вечнозеленые аллеи памяти, пока в конце сада, в кругу света не вырастало капустное дерево. С течением дней дивные стрелки сперва покоились в трансе своей восковой белизны, потом подрагивали в предвкушении свободы и, наконец, повисли драгоценными метелочками невинного и звенящего хрусталя. Наблюдая за цветением дерева, женщина переносилась в свое девичество, откуда возвращалась заметно посвежевшей.
Отбросить завесу иллюзий мог бы лишь последний злодей, и все же, очень редко, тому способствовала бессонная ночь или душное утро, и взгляд Беллы туманился, словно ей угрожала опасность отличить желаемое от действительного. И тогда она отворачивалась, комкая платок, как делала во время болезни детей, и шла обратно через душный, взятый в аренду сад, придерживала юбки, взбиралась по крутым склизким ступеням, больше всего переживая за улиток, на которых жалко было наступать.
