Потом наступил черед Тома Рэдклифа спеть «Чары любви»
[7]. У него был высокий бас. От неподдельного пыла алый мундир лейтенанта раздулся, стекло и фарфор на полках шкафчиков принялись позвякивать. Взгляд Беллы Боннер затуманился.
Дева, мне в лицо смотри,
Твердо, прямо, не юли!
Должен я задать вопрос,
Дай ответ на мой вопрос!
Твердо мне в лицо смотри,
Чу, чертовка, не юли!
Теперь Белла не была ни живой плотью, ни мрамором. Ее окутало облако истовой нежности, и сама она стала этим облаком. Пребывать в состоянии подобного блаженства можно и вечно, однако практичная натура девушки повлекла ее прочь, и она принялась прогуливаться по гравиевым дорожкам вокруг дома, в котором скоро поселится, дома, прямо-таки излучающего достаток и изящность — и Любовь, конечно же, Любовь! Любовь расхаживала по тем же гравиевым дорожкам, источая знакомый аромат макассарового масла или, принимая уже иную из своих форм, воплотившись сразу в семерых малюток. И тут Белла залилась краской, и те, кто не сводил с нее глаз, не преминули это подметить.
Чай еще не принесли, и свет ламп, который в начале вечера лился цельным желтым потоком, наполнился дрожащими розовыми оттенками. Лепестки цветов падали на полированное красное дерево и отражались в нем. Крупные, теряющие идеальную форму розы буквально лопались, распираемые неистовым благоуханием и липкими тычинками. И стало довольно жарко.
Отчасти поэтому Лора Тревельян прошла сквозь слетевшихся на свет мотыльков на террасу, где стояли каменные вазоны и кто-то топтался в зарослях герани, однако тяжелый воздух ночи оказался ничуть не лучше, чем духота надоевшей гостиной. Прогуливаясь снаружи, Лора все еще оставалась в свете ламп. Впрочем, далеко свет не распространялся, и она засомневалась. Ей открылось, что прочный каменный дом со всем своим содержимым, да и вся история покорения этих земель удивительно бесцеремонны и преходящи, а ночь — близкая и знойная как плоть дикаря, далекая и необозримая как звезды — восторжествует по всем законам природы.
Плавая в этой неукротимой темноте с чувством приятного смирения, молодая женщина внезапно врезалась в чье-то твердое тело и немедленно вернулась в свое собственное.
— Прошу прощения, мисс Тревельян, — сказал Фосс. — Вы тоже вышли в поисках прохлады?
— Я? — спросила Лора. — Да, внутри душно. Первые жаркие ночи бывают изнурительны. И так коварны, даже опасны. Через полчаса может подняться ветер, и мы будем дрожать от холода.
Она уже дрожала, хотя знойная темнота окутывала их как шерстяное одеяло. Неподалеку, вокруг бухты, все еще находилось поросшее камышом болото, гуляя по которому в поисках мидий один юноша недавно подхватил лихорадку и умер.
Фосса в тот момент климатические особенности интересовали мало. Насколько эта девушка кривит душой? Не имея привычки признавать собственную нечестность, он довольно болезненно воспринимал чужую.
До чего неудобно, устыдилась Лора, выйти в сад, не имея убедительной причины. Она ощутила свою беззащитность. Возможно, даже вину.
— Я все пытаюсь представить вашу жизнь в этом доме, — сказал Фосс, поворачиваясь к похожим на пчелиные соты окнам, в которых темные фигуры мелькали и погружались в медовый свет. — Вы пересчитываете постельное белье?
Ему действительно было интересно, потому что теперь это действительно его касалось, хотя и непонятно, каким же образом.
— Вы печете пироги? Подшиваете простыни? Или читаете романы в этих своих комнатах и принимаете по утрам знакомых, леди с тонкими талиями и жеманными манерами?
— Всего понемногу, — признала Лора, — но мы ни в коем случае не убогие насекомые, мистер Фосс.
— Ничего такого я вовсе не имел в виду! — рассмеялся он. — Надо же было с чего-то начать разговор.
— Неужели мужчине так трудно представить жизнь обычных домашних женщин? Или дело в том, что вы — мужчина необычный?
— Не знаю, что там думают другие мужчины, поэтому сказать наверняка не могу.
Немец предпочел оставить свое мнение при себе.
— Думаю, я способна проникнуть в сознание большинства мужчин, — мягко сказала девушка. — Иногда. Преимущество, которым мы, женщины-насекомые, обладаем, заключается в том, что мы можем потакать своему воображению сколько угодно, снуя взад-вперед в нашем улье.
— Что же говорит вам воображение в моем случае? — Разумеется, он смеялся над нелепостью того, что ожидал услышать. При этом ему было бы приятно услышать практически все, что угодно. — Пройдемся?
— Прогулка в такой темноте чревата опасностями.
— Не так уж сейчас и темно. Дайте глазам привыкнуть.
И в самом деле, густая тьма понемногу рассеивалась. По крайней мере, можно было почти видеть, оставаясь почти невидимыми.
Мужчина и женщина шли по траве, еще не остывшей после жаркого дня. Гладкие, прохладные листья приятно остужали их лица и тыльные стороны ладоней.
— Эти камелии дядюшка посадил в молодости, когда приехал сюда, — проговорила Лора Тревельян. — Их пятнадцать сортов, как и видов мутаций. Этот куст самый большой. — Она потрясла ветку, словно неодушевленный предмет, ведь куст был ей хорошо знаком и потому не требовал церемоний. — Он белый, а на одной ветке цветы с мраморными крапинками, как на краях надгробной плиты.
— Интересно, — заметил немец.
Ответ его прозвучал неразборчиво, сливаясь с вязкой темнотой, которая их окружала.
— Значит, отвечать на мой вопрос вы не станете? — спросил он.
— Ах да, — воскликнула девушка, — вы еще помните мое нелепое утверждение! Хотя в некоторой степени это правда.
— Тогда рассказывайте.
— На правду обижаются все, и вы не станете исключением.
Теперь оба знали, что это должно случиться. Соответственно, когда она заговорила, чувство неизбежности, которое они испытывали, заставило ее голос звучать так, словно она читала с листа, только лист этот находился перед ее мысленным взором и чернила были невидимыми; и когда она заговорила, обоим стало очевидно, что запись в ее сознании начала складываться с первого момента их знакомства.
— Вы такой необозримый и неприглядный, — повторяла Лора Тревельян, — что я представляю вас как пустыню со скалами — скалами предубеждений и, да, даже ненависти. Вы очень обособленный. Поэтому вас приводит в такое восхищение перспектива исследования необитаемых земель, где ваша особенность воспринимается как нечто само собой разумеющееся или даже усиливается. Иногда вы расточаете теплые слова или отрывки стихов людям, которые вскоре осознают их иллюзорность. Все существует только для вас. Человеческие эмоции, когда они вас посещают, вам очень даже льстят. Если эти эмоции высекают искры из других людей, вам тоже становится приятно. Но более всего, думаю, вам льстит ненависть или даже просто раздражение тех, кто слабее вас.
