— Держитесь крепче, Лора! — захохотал он.
Рэдклиф терпеть не мог ее тонкие, плотно сжатые губы, из которых порой сыпались двусмысленные слова и вонзались в него как дротики.
— Лора, ты сможешь с ней справиться? — испугалась Белла.
— Да! — выдохнула Лора Тревельян, сидя на немного успокоившейся, но все еще дрожащей кобыле.
Девушка посмотрела вслед Пэлфримену. У пробиравшегося через толпу орнитолога был вид тонущего пловца, которого засасывают темные глубины.
«Ах, — хотелось вскрикнуть Лоре, склониться над этой глубиной и протянуть руку в черной перчатке, — вы — мой единственный друг, и я не могу до вас дотянуться!»
Как и должно было случиться, он бросил ее на произвол судьбы. И она продолжала картинно восседать на присмиревшей лошади, чьи переплетенные вены пульсировали от раздражения.
Фосс, погрузившись в толпу, вновь обрел значительность, харизматичность, веселость и суетность. Он смотрел в глаза своим покровителям и заставлял их отводить взгляды, что меценатов радовало и впечатляло, убеждая в надежности вложений в экспедицию. Леди в его присутствии трепетали. Проходя мимо, он задевал их рукавами. В одном из таких случаев, как ни странно, немец приложился к ручке пожилой супруги богатого торговца, и та умиленно ее одернула, огляделась и хихикнула, обнажив прогалы среди боковых зубов.
Что же он за человек, недоумевала толпа, которой так и не дано было этого узнать. Если в нем уже имелось больше от памятника, нежели от человека, их это не заботило, потому что тогда бы он удовлетворил их желание вознести его на пьедестал посреди площади или парка — в память об их собственном достижении. Более того, они предпочли бы скорее отлить человека в бронзе, чем заглядывать ему в душу, потому что все темное и непонятное заставляло их нервничать, ведь даже в день столь важного исторического события, когда краски утра были ясны и ярки, к обшлагам его брюк, истрепавшимся при ходьбе, льнула черная тень.
И все же лицо его являло образчик искреннего веселья.
— Нет-нет-нет, мистер Кирби, — говорил Фосс. — Если я потерплю неудачу, то напишу ваше имя и имя вашей дражайшей супруги на листке бумаги, суну его в бутылку и закопаю подле себя, чтобы увековечить их в австралийской земле!
Даже смерть и вечность он обратил в шутку, над которой можно посмеяться при свете дня. Простота всего этого помогала ему наслаждаться жизнью. «Ужасающа простота людей, которым еще не доводилось страдать и кого невозможно любить», — подумал он и облизнул смеющиеся губы.
Некоторые из присутствующих хлопали его по спине просто для того, чтобы к нему прикоснуться. О да, Фосс наслаждался жизнью в полной мере.
Лишь однажды немец задался вопросом: неужели это все происходит с ним, маленьким мальчиком, цепляющимся за родной Хайде подошвами сапог под рваным облаком и сенью скрюченных деревьев?
На пристани сияло солнце — прелестное, лиричное, весеннее солнце, еще не обратившееся в медный гонг.
Мистер Боннер вернулся и встал между немцем и собственными лошадьми. Спина у него была прямая, икры — мощные. Лора с удовольствием укрылась бы за массивной дядюшкиной фигурой, если бы это не выглядело столь жалко.
— Используйте любую возможность, чтобы отправлять нам депеши и держать нас в курсе, — отдавал он приказы своему слуге, по обыкновению повторяя одно и то же на разные лады и тем самым пытаясь укрепить собственную уверенность.
Фосс улыбался и кивал, потакая тому, кто считал себя хозяином положения. Проходя мимо сидевшего в седле лейтенанта, он похлопал его по колену и галантно поднял шляпу, приветствуя юных леди. В то утро его поведение было поистине безукоризненным.
Разве что он не поднимал глаз выше седел, отметила Лора Тревельян. Впрочем, она вовсе не осуждала его поведение, напротив, чрезвычайно радовалась возможности избежать его взгляда. Она обливалась по́том. На лице наверняка появился жирный блеск, и челюсти настолько сжались, что получился тот самый тяжелый упрямый взгляд, который так часто расстраивал ее в зеркалах. Это и есть мое типичное выражение, начала подозревать Лора после долгих и безуспешных поисков более приглядной мины, не догадываясь, что красота проявляется, когда тебя застигают врасплох.
И она сидела на лошади, изнемогая от осознания собственной ничтожности и некрасивости.
Мистер Боннер, долгое время пытавшийся отвести немца в сторонку и переговорить наедине, чтобы присутствующие оценили его значимость, чувствовал себя все более нелепо. Он нахмурился и важно потряс брылями, затем потопал пяткой, отчего зазвенели шпоры, и привлек внимание к своим дородным икрам.
Наконец усилия его увенчались успехом.
— Я хочу, чтобы вы знали: на меня можно положиться, — сказал он, прижав немца к телеге со светло-серыми тыквами, одна из которых была расколота пополам и сияла оранжевой мякотью. — Я готов исполнить любую вашу просьбу. К примеру, о своей семье вы не упоминали, но знайте, что в случае необходимости… Сообщите только, как мне ее разыскать — напишите в письме, когда доберетесь до Рейн-Тауэрс.
Хотя мистер Боннер выражался крайне витиевато, намерения у него были самые благие. Будучи человеком добропорядочным, он требовал подчинения, которое получал далеко не всегда. В надежде установить более тесные отношения он схватил немца за лацкан, и толпу это, несомненно, впечатлило. По лицам пробежала рябь восхищения — публика оценила отвагу соотечественника, властвовавшего над иностранцем-первооткрывателем. Тревога мистера Боннера улеглась. Теперь он всей душой полюбил этого человека, порой представлявшегося ему ненавистным и ничтожным. Свежая струя, привнесенная в их общение его собственным великодушием, заставила глаза коммерсанта увлажниться.
Фосс не считал такие отношения обидными, поскольку не мог в них поверить. Они были не то чтобы неправдоподобны, скорее совершенно нереальны.
Он потрогал семечки оранжевой тыквы и подумал о том, что коммерсант сказал о его семье.
— Моя семья… — начал он, укладывая остроконечные семечки в ряд. — Переписка давно прервалась. Вы не находите, что связи вроде родственных — случайны, даже если вначале мы пытаемся убедить себя в обратном и благодарны за тепло, потому что слабы и неопытны? Мы еще не усвоили, что судьба не принимает в расчет утробу.
Мистер Боннер смотрел в его ясные глаза и не понимал.
— Что ж, — проговорил он, — так уж и не принимает? Откуда нам знать?
Вам уж точно неоткуда, подумал немец.
— Полагаю, я напишу им, когда настанет время. Мой отец стар. Он торговал лесом. Вероятно, уже умер. Моя мать — женщина весьма сентиментальная. Ее мать родом из Швеции, и в доме полно раскрашенных настенных часов. Na, ja
[8], и все бьют в разное время.
Отсутствие синхронности изрядно его удручало. Фосс внезапно ощутил духоту спертого воздуха в старых зимних домах и плоть человеческих взаимоотношений — безобразную, приторную тиранию, которой он поддавался.
