Однако ни одна из девушек была не в силах противиться силе того полудня. Нуждаясь в защите, они соединились в нежнейшем взаимопонимании.
— Скажи мне, Лора, — вскричала Белла, — в чем дело?
Ее горячие слезы обожгли холодную кожу кузины.
— Откуда же мне знать?! — воскликнула Лора. — Если рассказывать нечего… совсем нечего!
Постояв, обнявшись среди раскидистых ветвей честных деревьев, на груди всевластного ветра, девушки немного утешились, и свет, коснувшийся кумкватов на бамбуковом столике, превратил их в драгоценные камни, совершенство которых давало еще один повод для надежды.
Шесть
Путешествие «Морского ястреба» прошло сравнительно гладко, не считая эпизода с Тернером, внезапно очнувшимся от пьяного угара в полном смятении, бормоча про какой-то нож, который куда-то дел и который понадобился ему немедленно. Порывшись в своих вещах, он извлек на свет нож с черной костяной рукояткой и довольно изящным лезвием. Он приносит беду, настаивал Тернер, и достался ему при странных обстоятельствах. Доведя себя до неистовства, бедняга бросился к борту и швырнул нож в воду. Потом он понемногу успокоился, а корабль тем временем добрался до Ньюкасла.
Члены экспедиции покинули судно вечером. Как и было договорено, их встретил мистер Сандерсон и проводил до постоялого двора на окраине города, где, по его мнению, им никто бы не помешал отдыхать. На данном этапе от них мало что зависело. Фосс ехал с Сандерсоном. Беседа не клеилась, сухие реплики обоих не могли выразить всего, что было у них на душе. Оба испытывали неловкость и предпочли молчать всю дорогу. Впрочем, ни тот, ни другой не были в обиде, и вскоре сблизились, погрузившись в непривычную жизнь постоялого двора с его пятнами желтого света, запахами мочи и жареного мяса, лаем пойнтера и маловразумительными советами пьяницы-завсегдатая.
Задерживаться на постоялом дворе им не пришлось, поскольку мистер Сандерсон пригнал лошадей, на коих путешественникам утром предстояло отправиться прямиком на его ферму в Рейн-Тауэрс, путь до которой занимал не один день, а закупленное в Сиднее оборудование и поклажу неспешно перевезли бы на телеге, запряженной волами.
Фосс согласился с этим вполне разумным планом и наутро после прибытия присоединился к своему хозяину во главе кавалькады, отправившейся в путь из Ньюкасла. Больше всех радовался юный Гарри Робартс, ведь ему еще не доводилось ездить верхом. Он гордо восседал, обозревая плодородные угодья поселенцев и вдыхая ароматы таинственного буша, который выступал из голубой дымки по мере приближения, окружал их со всех сторон и гасил голоса. Вскоре раздавались лишь звяканье упряжи, крики птиц и ерзанье Гарри Робартса, чьи ляжки пульсировали от боли — монотонной, бесконечной, ритмичной как ход часов.
— О господи! — стонал он, крутясь с боку на бок и тщетно пытаясь облегчить боль.
Вокруг расстилались пастбища и буш. Сверху сияло жаркое красное солнце, падая на шишковатую голову Гарри.
Местность была Фоссу знакома, поскольку из залива Моретон и северных земель он возвращался сушей, однако немец проникся торжественностью момента и озирался с таким видом, словно он здесь впервые. Вокруг расстилался идилличный и живительный пейзаж. Фосс с удовольствием упивался этим незамысловатым, но действенным лекарством. Иногда путники сворачивали с дороги и ехали напрямик по проложенным в буше тропам, безмолвно ступая по траве. Их безмолвие ничуть не походило на звенящую тишину одинокого путешествия сквозь бесконечность. Немец не раз испытал это на себе и даже устал от погружения в глубины собственной личности, в черные шипастые дебри. Люди давно проторили здесь тропы. На стволах косматых деревьев кое-где виднелись бледные шрамы. Сейчас Фосс следовал по чужим стопам и ничего не имел против. Мир богов становился миром людей. Члены отряда вереницей ехали за Фоссом, почти все как один опустив головы. Их кашель больше не вызывал у него раздражения. Впереди виднелась длинная, тощая и весьма цивилизованная спина мистера Сандерсона.
— Здешние земли в основном поделены на небольшие участки. То есть до самых границ Рейн-Тауэрс и Далвертона, где все принадлежит Ральфу Ангусу, — сказал Сандерсон, который порой тяготился молчанием и считал своим долгом делать пояснения.
Кое-где у дороги появлялись пугливые розовощекие детишки с сопливыми носами и глазели на путников, приоткрыв рты от изумления. Домотканая одежда придавала им несколько чопорный вид. Их неподвижные фигурки окружал ореол безвременья. Разумеется, они не отваживались заговорить и развеять иллюзию. Дети с неумолимыми голубыми или жгучими шоколадными глазами стояли и смотрели, пока круп последней лошади не скрывался из виду. Тогда они бросались бежать по дороге, перепрыгивая кучки желтого навоза, кричали и презрительно фыркали с таким видом, словно знали всадников лично и совсем их не боялись.
Чуть меньшей робостью отличались их матери, которые суматошно выбегали из глиняных хижин или шалашей, стирая с рук пену или пряча в небеленые корсажи большие груди, прервав кормление младенцев. Их энтузиазм тут же улетучивался, женщины стояли как вкопанные и молчали, с виноватым видом пробормотав пару слов. С посланниками внешнего мира пристало говорить лишь их мужьям. И вот выходили поселенцы в ботинках, пошитых долгими зимними ночами. Их адамовы яблоки двигались в такт репликам о погоде, стадах или урожае. Хлеб насущный они добывали из скалистых, поросших кустарником земель, и скудные слова тоже давались им с таким трудом, будто они высекали их из камня.
Фосс так и сиял.
— Сразу видно — хорошие люди! — заявил он. — Они все свободные поселенцы?
— Некоторые из них. Некоторые — бывшие каторжники, — ответил Сандерсон через плечо. — Здесь живут и те, и другие. Плохих и хороших людей хватает с обеих сторон.
Он имел куда меньше эфемерных иллюзий, поскольку по своим человеческим качествам значительно превосходил Фосса. В тот момент исполненный надежд немец готов был поверить даже в то, что хороши все люди без исключения.
— Само собой, разумеется, — согласился он с видом страдальца, не понятого поверхностным собеседником. — Если вы вглядитесь в кожу юной красавицы, то наверняка заметите пару изъянов: воспаленный участок кожи, скажем, расширенные поры или даже прыщик. Однако они ничуть не затрагивают сущность ее красоты. Вы согласны?
— Если вопрос сводится к сущности, то да, — ответил Сандерсон с надлежащей серьезностью.
Фоссу была видна лишь спина едущего впереди хозяина — скучная, благоразумная и весьма цивилизованная, как уже упоминалось выше.
Сандерсон был человеком, можно сказать, культурным, которого страстное стремление к истине избавило от необходимости щеголять своим умом. В другую эпоху помещик стал бы монахом или даже отшельником. В середине девятнадцатого века английские джентльмены и преданные мужья так себя не вели, поэтому он променял Белгравию на Новый Южный Уэльс и учился смирению иными способами. Поскольку он был богат и прибыл на континент в числе первых поселенцев, то приобрел неплохой надел земли. После торжества мирской гордыни, почти неизбежной для представителей его класса, Сандерсон ударился в смирение. Жил он очень просто, вместе со своей скромной женой. Праздности они предавались редко, разве что вечерами читали при свечах. Только любовь к книгам и можно было поставить им в вину, ведь многим она казалась проявлением тщеславия и чудаковатости. Дома у Сандерсонов книги в богатых кожаных переплетах стояли рядами и вовсе не пылились на полках. Супруги постоянно выискивали друг для друга отрывки, словно выбирали кусочки мяса понежнее, зачитывали вслух и буквально сияли от удовольствия. Помимо этого поставить им в вину было решительно нечего. Сандерсон заботился о своих стадах, как любой христианин. Если он и преуспел больше других, то никто не видел в этом несправедливости, и оба супруга умывали ноги своим слугам, чутко и незримо радея о них самыми различными способами.
