Тут как раз подошел ее муж в сопровождении сыновей — двух рослых юношей, обнаженных по пояс. Все трое перепачкались высохшей кровью и пахли молодыми барашками.
Когда немец и каторжник сошлись лицом к лицу, оба не знали, что делать дальше. Сыновья последнего понимали, что их это не касается, поэтому просто стояли, почесываясь, и лица у них были напряженные.
Мать зашла в дом.
— Я отправился сюда, потому что хотел посмотреть, как вы живете, — начал немец.
— Как я живу — не важно, — ответил Джадд.
Он потихоньку теснил гостя за пределы слышимости своей семьи, потому что на людях был совершенно другим человеком, нежели в домашнем кругу.
— Мне нравится видеть, как живут люди, — сказал Фосс. — Тогда их легче понять.
Каторжник рассмеялся, не разжимая губ.
— Нечего тут понимать.
Вид у него стал чуть виноватый, а возможно, и довольный.
Они прошли через рощицу молодых деревьев, которые раскачивались и гнулись на ветру, словно приглашая прогуляться. Позади стоял навес, где семья стригла овец: очень простой, из того же серого горбыля, что и дом, с плетнем и отдельными загонами для стриженых и нестриженых овец, как в Старом Свете. В углу виднелось сооружение, похожее на виселицу, оснащенное веревками и блоками. Должно быть, на закате оно представляло собой грандиозное зрелище, однако в тот момент, среди куч овечьей шерсти и при дневном свете, выглядело вовсе не так впечатляюще.
— Что еще за эшафот? — спросил Фосс для поддержания беседы.
— Эшафот? — вспыхнул хозяин, глядя налившимися кровью глазами.
Сообразив, о чем спрашивает немец, он ответил в своей обычной спокойной манере:
— Здесь мы убиваем. Можно подвесить овцу или еще какого зверя.
Словно по взаимному согласию, они продолжили неторопливую прогулку по краю равнины, в тени нависающей горы, пока не стало ясно, что поселенец намеренно ведет гостя к расщелине, по которой стекал ручей, собираясь в водоем с янтарно-желтой водой. В ее зеркальной глади колыхались черные скалы, зеленые ажурные папоротники, светлые фигуры людей. Сняв рубаху, Джадд опустился на колени и принялся смывать кровь ягнят куском грубого мыла, лежавшего на каменном выступе.
Он силен, заметил Фосс, думая не столько о могучем теле, сколько о силе молчания, которой обладал тот.
— Когда мы пришли сюда, — мечтательно протянул Джадд, с удовольствием водя по телу куском мыла, — это все, что у нас было. Я хочу сказать, приехали мы на телеге, по равнине, которая тянется к югу отсюда. У нас был топор, конечно, и мешок муки, и лопаты. И еще тюфяки. Вот, пожалуй, и все богатство. Я никогда не владел ничем особо ценным, не считая золотой цепочки, которую с меня сняли на улице. В Англии.
Он намыливал шею и подмышки, и наваждение становилось еще тоньше и нежнее.
— Потом мы наткнулись на этот ручей.
И в самом деле, ручей выглядел чарующим, как полудрагоценные камни. Разве прелесть топазов или лунного камня не более волнительна, чем прелесть бриллиантов? Фосс посмотрел на мокрую гальку, над которой струилась вода, и ему захотелось поднять камешек и сунуть в карман, как в детстве.
— Вскоре я стал владельцем ручья, — заметил Джадд, намыливаясь. — И приходил сюда посидеть по вечерам.
Благодаря кругам на драгоценной воде казалось, что центр мироздания находится именно здесь.
— Почему же вы хотите оставить все, что обрели, и все, что сделали своими руками, ради непонятно чего? — мягко спросил Фосс, осторожно трогая ногой коричневые крючковатые побеги папоротника.
Он глубоко задумался.
Джадд быстро и безжалостно облился водой, обернулся и нащупал рубашку. Всю спину бывшего каторжника покрывали уродливые багровые шрамы и стыдливые белые рубцы.
— Знаете, сэр, — ответил Джадд, глядя на воду, — все это не мое, как и золотая цепь, которую с меня сняли на улице. И когда с моих костей сдирали плоть кошкой-девятихвосткой, я знал, что тело тоже не мое. Сэр, терять мне нечего, а вот обрести я могу все, что угодно!
Судя по волнению, охватившему и крупное тело, и обычно спокойный разум Джадда, он не чаял поскорее спровадить незваного гостя. Они прошли по жесткой траве и обогнули каменную площадку, где стояла тренога с телескопом, который упоминала жена каторжника. Прибор оказался куда больше, чем представлял себе Фосс.
— Что это у вас? — спросил он, хотя и так знал ответ.
Джадд что-то пробурчал.
— Телескоп, — ответил он, — я его соорудил, чтобы смотреть на звезды. Только вы ничего не увидите. Слишком уж слабый.
Джадд поскорее провел гостя мимо. Ему не хотелось дальнейшего общения, более того, он стыдился также любых предположений и догадок на свой счет. Его сильными сторонами были практическая сметка и физическая мощь. Именно за эти качества его и ценил мистер Сандерсон.
Вернувшись к хижине и лошади, Фосс протянул руку и сказал:
— Мы собираемся покинуть Рейн-Тауэрс послезавтра.
— Послезавтра! — рассмеялся Джадд, сверкнув крепкими зубами.
Теперь они друг другу даже нравились.
Солнце наливалось бронзой, и Фосс не стал медлить с отъездом. Он взобрался в седло и вскоре уже карабкался по острому гребню, отделявшему долину от земель Сандерсона.
Вечером хозяева кое-что рассказали ему о Джадде, хотя всей истории его жизни они не знали и иные факты стыковались плохо. Им не было известно, за какое именно преступление того сослали в колонию, однако по прибытии с ним обращались с особой жестокостью и поручали самый тяжелый физический труд. Как-то раз он бежал, но его поймали еще у подножия гор — не иначе как по воле Всевышнего, учитывая судьбу тех, кто остался на свободе. В другой раз он принял участие в мятеже, зачинщиков которого расстреляли, а про Джадда счастливо позабыли — опять же, вероятно, не без вмешательства свыше. Среди тех несчастных, которые занимались освоением залива Моретон, он встретил свою будущую жену, тоже каторжанку. Иные сомневались, что их союз освящен церковью. Даже если и так, это ничуть не ослабило его узы, ведь с момента, как руки их соприкоснулись среди могучих трав и насыщенного влагой воздуха в Моретоне, прошло много лет. Вторую половину срока Джадды довольно счастливо провели в доме главы военно-юридической службы в Сиднее, с подачи которого и получили потом помилование. Фосс выслушал эту историю без особого интереса, поскольку сведения были не из первых рук.
Зато Пэлфримен чрезвычайно впечатлился.
— Вряд ли я забуду, — проговорил он, — первую встречу с этим человеком и то поистине христианское смирение, с которым он обошелся с тем, кто в каком-то смысле виновен во всех его страданиях!
Фосс дернул головой.
— Ваши сантименты, мистер Пэлфримен, порой вызывают тошноту. Как бы ни было велико ваше сочувствие к этому человеку, вряд ли разумно брать на себя вину за опасного преступника, каковым он, несомненно, и был в большей или меньшей степени.
