— Где мистер Фосс? — спросил Бойл для вида.
Фосса он не искал вовсе, хотя немец сейчас действительно занимал все его помыслы.
— Не знаю, — ответил молодой человек, мрачно глядя на непрошеного гостя. — Куда-то вышел, — добавил он глухим голосом, словно только что очнулся ото сна.
Бойл присел на корточки, не желая упускать подвернувшуюся возможность.
— Давно с ним знакомы?
— Да, — не раздумывая брякнул Лемезурье, потом засомневался. — Не очень, — поправился он, водя огрызком карандаша по шву палатки. — Дайте-ка подумать. Я знаком с мистером Фоссом еще по Сиднею.
Затем он покраснел и смутился.
— Да нет, я знаю его гораздо дольше. Мы встретились на корабле. Получается, что очень давно.
Подозрения Бойла усилились. Что этот юнец пытается скрыть? Вдруг он соучастник какого-нибудь преступления немца?
Лемезурье отчаянно краснел и злился. Как и в тот вечер под низкорослыми деревьями парка, ему казалось, что у них с немцем довольно много общего, и он должен это скрывать, как и блокнот, который содержал самую тайную часть его жизни.
Бойл об этом догадывался, но ничего поделать не мог: ни вырвать блокнот из рук, ни вытащить с корнями кровоточащие тайны души.
— Я тут хотел прогуляться с ружьем до реки, поискать уток, что недавно полетели туда. Пойдете со мной, Фрэнк? — спросил он.
Бойлу захотелось кого-нибудь убить.
Молодой человек кивнул, перекатился через койку и взял шляпу. В складках одеяла не осталось и следа от блокнота, хотя оба знали, что он еще там.
И они спустились к реке, которая со времени последнего дождя почти пересохла. Золотистый жар давил на них, как огромная плоская крышка. Джилдра с ее убогими утехами черной плоти и акрами скрытых богатств уменьшилась до размера сковороды с пылью и вонючей грязью, где Брендан Бойл увяз по собственному желанию.
Однажды он подошел к Фоссу и едва не попросился примкнуть к экспедиции, словно смерть при непредвиденных обстоятельствах внезапно привлекла его больше, нежели медленное разложение.
Вместо этого они заговорили о бурдюках для воды.
Немец тут же смекнул, что тот пришел за одолжением, и догадался, за каким именно. Рано или поздно все осознавали его божественную природу и покорялись. К примеру, Ральф Ангус, богатый скотовод и сосед Сандерсона, который краснел как девица, стоило спросить его мнение. Во время путешествия на север броня юности и физическая сила не смогли защитить его от понимания собственного невежества. Тернер, разумеется, был безнадежен, Гарри Робартс — полоумный дурачок. А вот Ангус виделся Фоссу вполне достойной жертвой. Молодой бычок на заклание забавно ревел и вскидывал глупые карие глаза, прежде чем подчиниться.
Из их компании меньше всех изменился Джадд. Фосса это одновременно обнадеживало и забавляло. Как-то раз он обнаружил, что каторжник мажет дегтем распухшую бабку лошади, и насмешливо поджал верхнюю губу.
— Лошадь лечите, мистер Джадд?
— Ну да, — ответил тот, отгоняя от лица вившуюся перед ним мошку.
— Про масло не забыли?
— Нет.
Фосс принялся насвистывать мелодию, напоминающую песенку насекомого.
— Превосходно, — проговорил немец.
Он продолжал насвистывать, пока не унесся мыслями далеко. И тогда практичная натура каторжника возрадовалась вони дегтя и жаре, которая все опускалась и придавливала пыль все сильнее.
Луны в то время года над Джилдрой висели тяжелые: золотистая луна с благодушным пухлым животом; уродливые бронзовые мужские луны, грозно накрененные. Однажды пыльной и ветреной ночью в небе возник бледный лунный камень или же отполированный клочьями облаков хрупкий стеклянный прибор, и на нем подрагивала стрелка, указывая направление, которое следует взять какой-нибудь звездной судьбе. Луны влияли на сны мужчин, и они зарывались лицом в беременных лунных женщин или потрясали бронзовыми кулаками в ответ на любую угрозу их мужественности. Впрочем, под действием стрелки этой магнитной луны сны от них тоже ускользали. Люди ворочались под волосатыми одеялами, которые раздражали их наготу, и из пальцев сыпалась белая пыль. Иные лежали неподвижно и прислушивались к бесконечному скрежету собственных век.
Таковы были невзгоды Пэлфримена одной особенно белой ночью. Не в силах заснуть, он убивал время тем, что вспоминал дома, в которых жил, мелкие унижения, которые ему довелось перенести, и огромную радость — белого орла, вспорхнувшего на ветку мертвого дерева и почти затмившего небеса взмахом крыльев.
Взмах мощных крыльев и писк мыши, стоны спящих в убогой лачуге Бойла почти освободили страдающего бессонницей Пэлфримена, и тут поднялся с постели Фосс. Он возник в полосах лунного света и мягко струящегося вокруг него спертого воздуха. Сам Фосс не двигался. Скорее, его двигал сон, понял Пэлфримен. По прихоти лунного света или же из-за нерешительной поступи голова немца отделилась от тела и замерла на луче, пронзившем деревянную стену. Рот и глаза были отчетливо видны. Пэлфримен содрогнулся. О, неужели Христос — лишь дурной сон и всю свою жизнь он обманывался?.. После того как кости нагого Христа прошествовали в лунном свете через зловонную комнату и за порог, находящийся в полном сознании свидетель продолжал лежать на одеяле лицом к лицу со своими недостатками и величайшим грехом всей жизни.
Как ни странно, вскоре его страданиям пришел конец. Лунный свет привел Фосса обратно. На ходу кости его поскрипывали, кожа отливала в зелень.
Пэлфримен хотел протянуть руку и вернуть их обоих к обычной жизни, но его удержал холод.
Следующим утром он заметил:
— Мистер Фосс, вы знаете, что вчера ходили во сне?
Немец надевал носки, сидя спиной к своему обвинителю.
— Никогда за мной подобного не водилось. Никогда! — сердито воскликнул он, словно открещиваясь от преступления, которого не совершал.
Выйдя из-за перегородки, Бойл почесал подмышку и счел необходимым объявить:
— Добро пожаловать, Фосс, в мир людских слабостей.
Наконец-то он был счастлив. Он вспомнил, как желтая женщина прижималась к нему животом по другую сторону сна.
Фосс заворчал. Он пришел в ярость. Целый день он походил скорее на скелет, чем на человека из плоти и крови. Все его дни растрачивались впустую на мелкие дела. Ноги немца отяжелели от пыли, пока он расхаживал между навесом, палаткой и скотным двором. К нему снова вернулось отвращение к людям, особенно к тем, кого ему навязали против воли. Пустые лица, подобные бумажным змеям, что навеки привязаны к земле или же судорожно подрагивают на теплом мелководье нижних слоев атмосферы и машут прикрепленным к спине хвостом, могли помешать ему устремиться к апофеозу, ради которого он жил. Фосс в отчаянии гадал, до какой степени другие увлекают его в пучину людской немощи.
Он покусывал перо, сидя над дневником экспедиции, куда исправно вносил действия и факты, и держал в руке узкий прямоугольник чистой сложенной бумаги, чтобы прикрывать страницу от чужих глаз и от пыли, когда в комнату вошел Бойл, хрустя хлебными крошками, обдал его запахом пота и заявил:
