— Что мы будем делать, — ворчал тот, — когда спина последнего мула сломается под тушками птиц?
Пэлфримен счел это шуткой.
И они двинулись дальше.
Они все ехали и ехали по горбатой и полной ненависти земле, которую солнце раскалило до такой степени, что истощенная и рыхлая почва стала особенно опасна. В самом деле, это была обнаженная земная кора. Несколько овец решили прилечь на нее и умереть. Их жалкие останки мало на что годились, хотя черные с удовольствием поджарили внутренности и шкуру и жадно запихнули эти деликатесы в свои глотки. Белые, чей аппетит убила пыль, с трудом глотали узкие кусочки мяса с ножки или по привычке грызли усохшие ребрышки. Их собственные желудки также усыхали. В свете занимающейся зари лошади и коровы ощупывали почву носами в поисках листика, травинки или выемки в камне, где скопилась роса. Казалось, в этих землях живут лишь призраки, а люди и животные явились для того, чтобы пополнить их сонм.
Впрочем, разве не этого мы ожидали, утешил себя немец.
Черты его истончились, бледно-голубые глаза прояснились еще сильнее, чтобы подкрепить свое видение фактами.
Однажды им навстречу попались черные, веселой толпой шагавшие по серой земле. Туземцы подошли, смеясь и показывая белые зубы. В отличие от своих сородичей в окрестностях зеленой долины, они приветствовали Дугалда и Джеки радостными возгласами. После обмена учтивостями тонкая вереница аборигенов снова потянулась в бескрайние просторы. Женщины несли сети и детей, мужчины шли налегке.
Уже после участники экспедиции узнали от Дугалда, что туземцы отправились поедать плоды банья-банья.
— Куда? — спросил Лемезурье, для которого эти хвойные деревья означали рай земной.
— Очень далеко. Черный ходьба, — ответил Дугалд, заметно опечалившись. — Много ночи спать.
И белые продолжили путь на запад, погрузившись в свой собственный сон и жуя в нем плоды мистического банья-банья.
Через несколько дней они подошли к холмистой возвышенности, заросшей акацией бригалоу, и жестокая реальность вмиг выдернула их плоть из объятий сна. Мулы принялись брыкаться. В непролазных дебрях молочные козы изранили вымя, и в потускневших глазах этих самых разумных животных ясно читалось, чем все закончится. На дальней стороне плато вроде бы виднелся ручей, точнее, череда луж, наполненных коричневой водой и тиной. Экспедиция устремилась туда со всей прытью, которую смогла развить. Если бы не проклятья и мастерство наездников, вряд ли они вырвались бы из колючей западни.
Как бы то ни было, двум особенно упрямым мулам удалось увязнуть в зарослях, и их пришлось извлекать совместными усилиями, таща за веревку и нахлестывая по крупу веткой. Одно из вьючных животных поранило копыто о сук. Кровь мешалась с грязью, мул демонстративно хромал.
Фосс подошел к животному с той небрежностью, которая рождается из отвращения — худой человек, обладающий железной силой воли, — и тут же очутился на земле, с еще более худым лицом.
При виде такого несчастья большая часть отряда впала в ступор, однако Пэлфримен быстро спешился и подбежал к главе экспедиции.
— Что случилось, мистер Фосс?
— Прямо в живот… Чертова скотина! — едва выговорил немец, кривя губы.
Тут как раз подоспел Джадд, страдальца подняли обратно на вершину склона и положили в тени зарослей, над которыми каторжник для верности натянул парусину.
Немец продолжал кусать губы и явно был не в силах произнести ни слова кроме как по-немецки, поэтому Джадд взял на себя смелость объявить привал, и они потратили несколько дней на лечение недужных: у больного лихорадкой Тернера случилось расстройство желудка, в котором он винил козье молоко, да и охромевшему мулу требовался уход.
Джадд споро обустроил лагерь. Услужливого Джеки он отправил за тинистой водой, велев начерпать ее в котелок жестяной кружкой. Дугалд раскопал корни деревьев и нацедил немного кристально-чистой воды. Вскоре все кое-как утолили жажду. Только животные были недовольны малым количеством доставшейся им грязной жижи; они стояли и глухо ворчали, опустив головы до земли и вынюхивая капли росы. Однажды вечером, когда боль стала понемногу отпускать и его желтое лицо чуть посветлело, Фосс послал за Джаддом и выразил ему благодарность.
— Я признателен вам за личное участие, мистер Джадд, и за доброту, — чопорно проговорил немец, все еще распростертый на земле как дышащий труп, глядя из-под полуприкрытых век.
— Человек делает то, что может, — ответил Джадд, который предпочел бы кошку о девяти хвостах этому бичу одобрения. — Кроме воды! — выпалил он.
Губы его искривило постыдное умиление. Ему действительно пришлось прокипятить в котелке с тиной тряпки, из которых он делал припарки на живот немцу. До удара копытом, расцветившим ее в шафран и пурпур, эта часть тела была цвета слоновой кости, очень худая и скрытая ото всех, поэтому каторжнику приходилось постоянно отворачиваться и смотреть вдаль, чтобы не вторгаться слишком глубоко в чужое личное пространство, неприкосновенность которого он вполне осознавал.
Фосс при подобных обстоятельствах чувствовал себя беззащитным и потому презирал все хвори; он презирал физическую силу, он презирал, хотя и втайне, даже то сострадание, которое учуял в помощи Джадда. Вряд ли его собственная сила от телесной слабости уменьшится. А вдруг благодаря состраданию сила Джадда возрастет?
Он неотрывно следил, как каторжник прикладывает ему к животу горячие тряпки, и теперь поблагодарил того за услужливость, все так же глядя из-под полуприкрытых век.
— И особенно за то, что смогли взять командование на себя.
Джадд застыл на месте.
— Ничего я на себя не брал, просто так вышло!
— За это я и воздаю вам должное, — ответил Фосс, еще пристальнее вглядываясь в лицо Джадда.
— Да, я собрал мулов, — признал каторжник, — велел людям натянуть парусину, зарезать животное к ужину. Послал черных поискать воду. Я ведь человек практичный.
— Мулов надо собирать. Людьми надо управлять, хотя сами они этого не понимают.
Каторжник горячо возразил:
— Нет, сэр, с людьми все не так!
Его трясло, будто открылись старые раны.
— Ладно, Джадд, — рассмеялся Фосс. — От подобных терзаний я вас избавлю.
Тот вскоре ушел, но немец продолжал подозревать его в обладании значительной силой, хотя и в пределах человеческих возможностей. Сострадание или милосердие есть добродетели женские и проистекают из чувств, присущи лишь человеку и ограничивают волю.
Итак, немец презирал то, чего особенно желал: содрать китовый ус со стебля лилии и впиться поцелуем в плоть ее уст.
— А-а-а! — закричал он, потеревшись лицом о седельную сумку.
Фосс затих и неподвижно лежал на голом склоне холма. Он думал о женщине, чье согласие делало ее его женой. Безумная похоть покинула и тело, и корявые деревья. В тот час небо расцветало, и видно было далеко. Он лежал, спокойно дыша в единении земли и света. Он лежал, думая о жене, из чьих рук принял бы спасение, стоило ему отречься от пламенной короны ради кольца из скромного золота. Этот вечный вопрос впивался в него холодным железным крюком.
